Филиппа Грегори - Алая королева Страница 5

Если бы мой отец остался жив, он, возможно, позволил бы мне изучать латынь. Я слышала, что он и сам был большим любителем книг и даже кое-что сочинял. Несколько лет ему пришлось провести в плену во Франции, и он старался каждый день чему-нибудь учиться. К сожалению, он умер, не дожив всего несколько дней до моего первого дня рождения. Впрочем, мое появление на свет, видимо, представлялось ему событием весьма малозначимым; когда гонец сообщил ему, что у его жены, моей матери, начались схватки, он и не подумал спешить домой, а предпочел остаться во Франции, где руководил очередной военной кампанией, тщетно пытаясь вернуть утраченное богатство. Дома он появился еще лишь раз, незадолго до того, как мне исполнился год, и вскоре умер, так что не успел толком познакомиться ни со мной, ни с моими распрекрасными талантами.

Мне было известно, что до Лондона три дня пути. Мать, естественно, намеревалась ехать на своем коне, а мне предстояло торчать на седельной подушке позади одного из наших грумов; его звали Уот, и он считал себя самым обаятельным парнем на кухне и в конюшне. Он постоянно мне подмигивал, словно вообразил, что я способна унизиться до дружеского общения с каким-то простолюдином. На его подмигивания я отвечала хмурым взглядом и всячески старалась ему напомнить, что принадлежу к знатному семейству Бофор и он по сравнению со мной никто. Когда я, усевшись позади него, была волей-неволей вынуждена ухватиться за его кожаный пояс, он обратился ко мне: «Ну что, держишься крепко? Как у нас говорится, обними меня покрепче, да смотри не отпускай!»; я лишь холодно кивнула, словно предупреждая, что не желаю вступать с ним в беседы и всю дорогу до Амптхилла слушать его глупую болтовню.

Тогда он стал петь, и это оказалось ничуть не лучше болтовни; он, не умолкая, исполнял самые разные песни, любовные и трудовые, — так обычно поют крестьяне на лугу, убирая сено. Впрочем, пел он весело и довольно приятным тенором, и в итоге вся наша охрана, ехавшая рядом с нами, дабы в случае чего защитить нас от вооруженных бандитов, которые в те дни так и рыскали по всей Англии, начала ему подпевать. Мне очень хотелось, чтобы мать велела им умолкнуть, а если уж петь, то, по крайней мере, псалмы, но, судя по всему, ей и самой это пение приносило удовольствие. Она с наслаждением подставляла лицо теплым лучам весеннего солнышка, а потом, поравнявшись со мной, спросила с ласковой улыбкой:

— Устала, Маргарита? Ничего, недолго осталось. Сегодня переночуем в аббатстве Лангли, а завтра отправимся прямиком в Лондон.

Я оказалась совершенно ни к чему в жизни не подготовленной; те, кто должен был обо мне заботиться, даже не научили меня скакать верхом! Более того, мне не разрешили самостоятельно сидеть на лошади, которую вел бы кто-то из слуг, и, когда мы въехали в Лондон, я самым позорным образом тряслась на седельной подушке позади нашего грума. Было совершенно очевидно, что прибыли мы из глубокой провинции; сотни людей на улицах, на рыночных площадях и у входов в лавки останавливались и с изумлением глазели на полсотни наших сопровождающих самого что ни на есть крестьянского вида. Господи, думала я, какая же из меня героиня, спасительница Англии, если меня, точно какую-то деревенскую замарашку, отправившуюся на ярмарку продавать гусей, заставляют ехать позади этого Уота, крепко вцепившись в его ремень? Уж во всяком случае, в эти минуты на наследницу дома Ланкастеров я точно не походила. И остановиться нам пришлось в гостинице, а не в королевском дворце и даже не во дворце герцога Саффолка, моего бывшего опекуна, который долгое время пребывал у короля в жесточайшей немилости, а недавно и вовсе умер. Молясь на ночь, я пожаловалась Пресвятой Деве Марии, что у нас даже своего приличного дома в Лондоне нет, и сразу же вспомнила, что и Ей пришлось мириться с захудалой гостиницей в Вифлееме, хотя у царя Ирода нашлось бы во дворце сколько угодно свободного места. Да уж, там точно имелось куда более подходящее помещение, чем хлев. Особенно если учесть, кем была Она. Поразмыслив об этом, я устыдилась своих суетных желаний и решила, что впредь постараюсь быть такой же смиренной, как Дева Мария.

По крайней мере, утешала я себя, у меня вскоре появятся лондонские наряды. Прежде чем отправиться ко двору и расторгнуть мою помолвку, мать пригласила прямо в гостиницу закройщиков и швей, и они изготовили для меня одно чудесное платье. От них я узнала, что теперь придворные дамы носят высоченные головные уборы, и приходится приседать или наклонять голову, чтобы пройти в дверь, даже если дама семи футов росту! Еще они рассказали, что наша королева, Маргарита Анжуйская, очень любит красиво одеваться, и недавно ей сшили новый наряд, цвета рубина, из шелка, окрашенного какой-то небывалой краской; такого платья, алого, как кровь, больше ни у кого нет. Моя мать для контраста заказала мне второе платье — белоснежное, как у ангела, а по подолу велела расшить его красными ланкастерскими розами, которые напомнят всем: я наследница великого дома, хоть мне всего лишь девять лет. И только когда наши новые наряды были наконец готовы, мы смогли сесть на барк и отправиться вниз по Темзе к королевскому дворцу, где я должна была познакомиться с королем и объявить о расторжении своей предыдущей помолвки.

Сам процесс расторжения вылился для меня в большое разочарование. Я была уверена, что действительно предстану перед королевским судом, мне будут задавать вопросы, а я смущенно, но твердо дам понять, что сам Господь указал мне на невозможность заключения брака между мной и Джоном де ла Полем. И я уже предвкушала, что потрясу своим выступлением воображение высоких судей, подобно тому, как юный Иисус потряс своей рассудительностью ученых мужей в Храме.[6] Я придумала, например, историю о вещем сне, где мне был приказ свыше не выходить замуж за этого человека, поскольку у меня более высокое предназначение: сам Господь избрал меня для спасения Англии! А потому я непременно стану английской королевой и буду подписывать свои письма «Margaret R.» — королева Маргарита. Но ни малейшей возможности обратиться к высокому суду с блистательной речью мне так и не подвернулось. Все было решено и подписано еще до нашего прибытия во дворец; единственное, что мне позволили, — это произнести: «Я отрекаюсь» — и подписаться под своим отречением, то есть попросту вывести имя Маргарита Бофор. Дело было сделано. А моим мнением никто даже не поинтересовался.

Некоторое время мы ждали у дверей большого парадного зала, но вскоре оттуда вышел кто-то из королевских придворных и выкрикнул: «Леди Маргарита Бофор!»; все стали озираться и искать меня глазами. Вот тут-то и наступил самый счастливый для меня момент — было поистине чудесно сознавать, что все смотрят на меня, однако я не забыла должным образом опустить глаза долу и отвергнуть мирское тщеславие. Так, с потупленными очами, моя мать и ввела меня в тронный зал.