Лиз Карлайл - Укрощенный дьявол Страница 5

– Прошу прощения, милорд? – Оторвавшись от работы, Огилви взглянул на него.

Уолрейфен двумя пальцами поднял письмо, как будто это был грязный носовой платок.

– Ах, экономка, – понимающе сказал юноша.

Да, экономка. Общеизвестный источник раздражения. Грустно улыбнувшись, Уолрейфен убрал письмо в папку, а затем, непонятно почему, вытащил из стопки другое, отправленное в марте два года назад – раньше оно доставляло ему удовольствие.

«Милорд,

Ваш дядя снова выгнал меня. Прошу Вас, скажите, должна я остаться или уйти? Если я должна уйти, то сообщаю, что мне должны один фунт восемь шиллингов шесть пенсов, которые я заплатила аптекарю на прошлой неделе, когда Ваш дядя нарочно проглотил ключ от ящика с деньгами. (Мы обменялись бранными словами, когда у него возникло желание купить в деревне незаконное бренди.) Если я должна остаться, то, прошу Вас, незамедлительно напишите ему и скажите, что ключ от ящика с деньгами нужно вернуть и что этот долг, так сказать, остается за ним...»

Бедный дядя Элиас! Уолрейфен представил себе, как тот склонился над ночным горшком с перочинным ножиком в руке, а миссис Монтфорд стоит позади него, вероятно, с кнутом в руке. Уолрейфен рассмеялся, не обращая внимания на недоуменный взгляд Огилви, и взял другое письмо. О да! Это было написано ранней весной, когда она перевернула все в доме вверх дном. И графа немного заинтересовало, на что теперь стало похоже старинное место.

«Милорд,

знаете ли Вы, что в нижнем ящике комода, который стоит в Вашей прежней туалетной комнате, лежат шесть дохлых жаб? Бетси говорит, что Вы, уезжая в Итон, отдали строгий приказ ничего не трогать. Но так как тогда был 1809 год, а сейчас 1829-й, я подумала, что лучше всего очистить комод. Могу ли я добавить, что, к сожалению, от упомянутых жаб теперь остались только пыль и кости?

Сочувствую Вашей потере.

Миссис Монтфорд.

Р.5. Ваш дядя снова выгнал меня. Прошу Вас, скажите, должна я остаться или уйти?»

Уолрейфен бросил в сторону последнее письмо и крепко сдавил переносицу большим и указательным пальцами. Ему хотелось смеяться и в то же время, черт возьми, плакать. «Уходите, уходите! – подумал он. – Уходите, и скатертью дорога, миссис Монтфорд!»

Но ведь на самом деле он же не хотел, чтобы она ушла? Нет, черт возьми, не хотел. Внезапно лист бумаги показался ему слишком ярким, и Уолрейфен почувствовал, что у него начинается головная боль. Эта женщина всегда находила способ влезть ему под кожу, выводила его из себя и одновременно забавляла. Она была дерзкой, подчас чрезмерно резкой, и это, пожалуй, было самым неприятным.

В минуты откровенности с самим собой Уолрейфен признавал: эта женщина заставляла его чувствовать себя виноватым и делала это с потрясающей регулярностью уже на протяжении почти трех лет. С каждым месяцем ее письма становились все более резкими, все более требовательными и все более въедливыми. Он со страхом распечатывал их, но перечитывал снова и снова. Обычно он не утруждал себя ответами, но это лишь увеличивало количество писем. Ему следовало уволить ее при первом же проявлении дерзости.

Но ее письма подчас заставляли его смеяться, а такие моменты в его жизни случались весьма редко, и они оживляли у него в памяти самые яркие и приятные эпизоды его детства. Странно, но порой он почти ощущал, что миссис Монтфорд пыталась... завлечь его туда, что ли. Иногда в ее письмах за цинизмом и ворчанием чувствовалось что-то еще – что-то, что говорило с ним тихим, таинственным голосом.

Уолрейфен взял еще одно письмо – как раз от мая прошлого года, с уже загнутыми уголками, и прочитал знакомый пассаж.

«Нагорный участок в этом году изумительно зеленый, милорд. Мне бы хотелось, чтобы Вы могли увидеть его. Китайские розы обещают буйное цветение, и Дженкс говорит мне, что задумал построить беседку рядом с обнесенным стеной садом...»

Зачем она писала ему о таких вещах? И почему он снова и снова перечитывал письма? Уже не в первый раз Уолрейфен заинтересовался, хорошенькая ли его экономка. Он не знал, сколько ей лет, но ее письма говорили, что она молода – молода и полна энергии. Дядя Элиас всегда предпочитал выбирать для работы служанок с соблазнительными задницами, а их трудолюбие его мало интересовало, и Уолрейфен подумал, не затащил ли похотливый старый козел и эту к себе в постель.

Вероятно, затащил, иначе он давным-давно выгнал бы ее. Ни одна служанка не стала бы терпеть дядю Элиаса за те ничтожные деньги, которые он платил миссис Монтфорд. Никто не мог быть таким безрассудным – или мог?

Вопрос заставил Уолрейфена почувствовать... в общем, он не знал, что почувствовал. Безусловно, он не хотел, чтобы какой-нибудь англичанин – или англичанка – был доведен обществом или нищетой до состояния, которое он считал невыносимым. Стук в голове становился все болезненнее. О Боже, она, эта дотошная миссис Монтфорд, была для него чумой! Ну, на самом деле, зачем ему беспокоиться, развалилась или нет западная башня? Ведь его мало заботило, живы или умерли его садовники.

Боже милостивый, это совсем не так.

Граф Уолрейфен посвятил всю свою деятельность борьбе за права работников совсем не для того, чтобы безрассудно рисковать одним из своих собственных. Но если он просто не станет ничего делать, миссис Монтфорд сама обо всем позаботится. О, она рассердится на него, на его голову обрушится ледяной поток заносчивых писем, а вслед за ним град счетов и квитанций, но в Кардоу все будет приведено в порядок. И из-за собственной лености Уолрейфен будет вынужден читать всю эту корреспонденцию в наказание – или для приятного времяпрепровождения? Он не был уверен, что больше подходит для такого случая. Эта мысль снова вызвала у Уолрейфена удивление: почему умная женщина позволяет дяде Элиасу ворчать и эксплуатировать ее?

– Огилви, – резко обратился он к секретарю, когда пронзительная боль вонзилась ему в висок, – опустите шторы и позвоните, чтобы принесли кофе.

– Да, милорд. – Огилви удивленно взглянул на него, но не успел он подняться, как дверь распахнулась.

– Лорд де Венденхайм, – объявил дворецкий, и в комнату вошел Макс, друг Уолрейфена.

– Per amor di Dio![2] – пробурчал Макс, стягивая перчатки для верховой езды. – Ты не одет!

Сухощавый, смуглый, с кожей оливкового цвета, сутуловатый Макс всегда разговаривал раздраженно и высокомерно. То, что Уолрейфен был рангом выше его, никогда особенно не беспокоило Макса, даже в те времена, когда он был скромным полицейским инспектором, работающим в Уоппинге, а Уолрейфен – одним из самых влиятельных членов палаты лордов. Он был ревностным поборником равноправия, и, если перед ним был дурак, Макс обращался с ним как с дураком.