Пенелопа Уильямсон - Сердце Запада Страница 5

– И кого волнует, прихватили ли того ковбоя с поличным на краже лошадей? Парень слишком пригож, чтобы его вешать. Ему нужна хорошая женщина. Жена, которая любила бы его и отвела от грешного пути.

– Я бы хотела выйти замуж за ковбоя, когда вырасту, – произнесла Клементина, чуть не дрожа от благоговения при этой мысли.

– Ох, а разве мы все не хотели бы, мисс Клементина? Но ковбои… они такие же, как дикие лошади, их мустанги. Слишком уж любят бродяжить – не сидится им на одном месте. Хотя в том, чтоб помечтать заарканить такого мужика, нет ничего плохого, совсем ничего.

Аромат лимонной пасты смешивался с другими кухонными запахами: дрожжей, кофейных зерен и соленой трески. Однако нос Клементины находился не в Бостоне, а в прериях, и вдыхал там благоухание полыни, буйволиных шкур и принесенного западным ветром древесного дыма.

Как-то в воскресенье Шоне дали выходной, чтобы она могла переправиться на пароме через реку Чарльз и побыть со своей семьей, живущей на другом берегу. Их обычные драгоценные часы общения Клементина провела на кухне одна. Она сидела за блочным столом, положив локти на выскобленную деревянную столешницу, а щеки – на запястья, и разглядывала коллекцию сувенирных карточек знаменитых бандитов и ковбоев, собранную Шоной. И мечтала.

Она не замечала, что в кухню вошел отец, пока его тень не упала на стол. Клементина попыталась спрятать картинки под кучей свежевыстиранных полотенец. Преподобный ничего не сказал, только щелкнул пальцами, вытянул ладонь и не убирал ее, пока дочь не отдала ему открытки.

Клементина пристально смотрела на столешницу, в то время как отец неспешно оценивал ее преступление, с шелестом перелистывая картинки по одной.

– Я доверял тебе, думая, что ты молишься, но вместо этого нахожу тебя здесь, разглядывающей это... это... – Отец сжал карточки в кулаках, и жесткий картон надломился и смялся. — Откуда они у тебя? Кто посмел дать тебе эту отвратительную мерзость?

Клементина подняла голову.

– Никто. Я их нашла.

Воздух начал дрожать, словно ветер ворвался в яркую от солнечного света кухню.

– Скажи, что написано в тринадцатом стихе двенадцатой главы Притч, дочь.

– «Нечестивый уловляется грехами уст своих...»

– Притчи, глава двенадцатая, стих двадцать второй.

– «Мерзость пред Господом – уста лживые...» Но я нашла их! Отец, правда. На заднем крыльце. Может, их оставил там старьевщик. Он постоянно засматривается на всякую отвратительную мерзость.

Преподобный больше ничего не сказал, только указал пальцем на черную лестницу. Клементина прошла мимо его вытянутой руки.

– Я нашла их, – твердо повторила она, не заботясь, что из-за лжи ее душа будет проклята и навечно отправлена в озеро огненное и серное.

В своей комнате Клементина встала на колени на стоящий у окна диванчик и наблюдала, как между вязами и над серыми плитами крыш спускаются и взлетают ввысь чайки. Солнечный свет медленно угасал. Со своим длинным шестом по улице шел фонарщик, и одна за другой позади него вспыхивали маленькие точечки света, напоминающие вереницу танцующих светлячков. Клементина услышала звук открывшейся и потом закрывшейся двери и стук каблуков по гранитным ступеням крыльца у входа для слуг. Над коваными перилами появилась потертая тулья соломенной шляпы, а из-под нее виднелась толстая красная коса, подпрыгивающая на покрытой выцветшей индейской накидкой спине. В натруженной руке уходящая держала дешевый бледно-желтый фанерный чемодан.

– Шона! – Клементина распахнула окно, крича вслед исчезающей в сумерках шали в зелено-голубую клетку. – Шона! – Она свесилась так сильно, что край деревянного подоконника врезался в живот. – Я ему не говорила! Шона, постой, я ему не говорила!

Шона ускорила шаг, перейдя почти на бег. Чемодан колотил ее по ногам. И хотя Клементина продолжала выкрикивать ее имя, подруга ни разу не оглянулась.

– Клементина.

Девочка повернулась, едва не свалившись с дивана. Над ней нависал отец, держа в руках трость.

– Встань и вытяни ладони, дочь.

Такое наказание он установил для самых страшных проступков. Три удара ротанговой тростью по ладоням. Это было ужасно больно, но Клементина раньше уже сносила такую муку и подумала, что сейчас не станет плакать. Не станет плакать, поскольку на этот раз она не раскаивалась.

Она вытянула руки ладонями кверху — они лишь слегка подрагивали.

Трость поднялась и опустилась, со свистом рассекая воздух, и хлестнула по плоти. Клементина покачнулась и чуть не прокусила губу. Но не вскрикнула. Палка оставила красный пылающий след.

«Моя подруга, – с каждым ударом повторяла про себя Клементина, – моя подруга, моя подруга». Слова звучали как заклинание. Или как молитва.

Закончив, отец с силой выдохнул и откинул волосы с глаз.

– А теперь на колени и проси прощения у Бога.

Руки горели. Клементина молча посмотрела на него снизу вверх немигающими глазами.

– Клементина, дочь... Лицо Всемогущего отвернулось от тебя, когда ты поддалась дикости своего сердца.

– Но я не сожалею! Я бы сделала это снова, снова и снова. Я не сожалею.

Пальцы преподобного так крепко сжали трость, что та задрожала.

– Тогда вытяни руки, поскольку я еще не закончил.

Клементина послушалась.

На пятом ударе – на два больше, чем ей когда-либо наносили – кожа лопнула. Все тельце девочки содрогалось, но она даже не пикнула.

Снова и снова трость хлестала ее по изувеченным ладоням. Клементина знала, что ей достаточно только закричать или взмолиться о прощении, но она не собиралась сдаваться палачу, никогда, и поэтому трость поднималась и опускалась, поднималась и опускалась, снова, снова и снова.

– Тео, остановись! О, Боже, перестань же, перестань!

– Не могу. Ради ее души я не должен останавливаться!

– Но она всего лишь ребенок. Посмотри, что ты наделал... Она же просто ребенок.

Сквозь сильный шум в ушах Клементина услышала крики. Непрекращающаяся дрожь сотрясала ее худенькое тельце. Ладони покрывали глубокие длинные порезы. Сочащаяся кровь забрызгала украшенный узором из завитушек ковер. Клементине казалось, что она чувствует резкий и острый вкус своей крови в глубине горла.

Мамины руки, запах роз... Клементине хотелось прижаться лицом к мягкой пахнущей розами груди, но она совсем не могла пошевелиться. Отец все еще крепко сжимал трость обеими руками, но слезы текли из его глаз прямо на бороду. А голос дрожал:

– «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней». Каким же отцом я буду, если позволю упрямице и дальше идти этим порочным путем? Она сумасбродная и грешная...