Евгения Марлитт - Совиный дом Страница 5

Старики жили в полном согласии. Они готовили на одном очаге и никогда не ссорились, хотя фрейлейн Линденмейер с возмущением отодвигала подальше свои винные и шоколадные супы от сильно пахнущих кушаний из кислой капусты и лука, которые ел садовник.

Клодина заранее сообщила старикам о своем приезде с братом и с удовольствием увидела поднимавшийся над вершинами деревьев дымок. Фрейлейн Линденмейер, без сомнения, приготовила хороший кофе, чтоб заставить бедного Иова позабыть о последнем картофельном супе. Далеко раздавался голос петуха, который поселился в углу развалин со своими курами, а высоко над дымным покрывалом трубы летали белые голуби Гейнемана, блестя на светлой синеве весеннего неба серебряным оперением.

Шоссе сворачивало направо, и понемногу из лесного мрака выступали украшавшие развалины цветники и лужайки. Среди них стоял небольшой каменный дом, который некогда храбро устоял перед факелами бунтующих крестьян; стены его, потемневшие от дыма, были покрыты свежим цементом. Это, конечно, не был знатный дом, и перья ютившихся в развалинах сов больше шли к нему, чем шлейфы придворных дам. Но все же это было уютное гнездо для нетребовательных людей; дом был обвит зеленью, а его окна с новыми стеклами и светлыми веселыми занавесками казались молодыми, ясными глазами на старом лице.

При приближении кареты Гейнеман выбежал на шоссе.

— Как раз в самое прекрасное время, барышня! — сказал он, отворяя дверцы кареты. — Грядки еще полны нарциссов и тюльпанов, и шиповник готов распуститься, а дети бегают по лесу с букетами ландышей.

Стоя с непокрытой головой под лучами уже жаркого солнца, старик стал высаживать приехавших.

— Да, здесь хорошо пахнет, миленькая барышня, — засмеялся он, подняв маленькую Эльзу и держа ее на руках: ребенок с видимым наслаждением вдохнул окружающий воздух. — Куда ни взглянешь, деточка, все благоухает, все цветет.

Да, Бог был милостив к старому Гейнеману! Белоснежные нарциссы и цветы персидской сирени наполняли воздух замечательным ароматом.

— Пойдем к фрейлейн Линденмейер? — спросил он малютку, весело прищурив глаза и широко улыбаясь из-под больших косматых усов. — Вон она стоит со своим лучшим чепцом на голове! Все утро она месила тесто для пирогов и не оставила ни одного целого яйца во всем доме.

Клодина, улыбаясь, прошла через калитку палисадника, где между двумя тисовыми деревьями, стоявшими у входа, виднелись ярко-гранатовые ленты старомодного чепца фрейлейн Линденмейер.

Добрая старая дева всегда являлась в подобных случаях с цитатой из Шиллера или Гете. Но сегодня губы старушки дрожали от наплыва чувств: прекрасный, благородный человек, составлявший ее гордость, бывший владелец всей округи, искал убежища и Совином доме. А он радостно и спокойно взял дрожащую руку, поднявшую было платок, чтобы вытереть слезы, и тепло пожал ее.

— Я бы хотел знать, понимает ли меня по-прежнему фрейлейн Линденмейер, которая с такой добротой вступалась за меня, когда я был мальчиком, и так успешно употребляла свое влияние на бабушку в мою пользу? — сказал он шутливо и нежно и нагнулся, чтобы заглянуть ей в лицо. Глаза ее заблестели.

— Э, да, конечно, да! — ответила фрейлейн с некоторым смущением, но с торжественной решительностью. — Колокольная комната приготовлена! Там хорошо, как на небе… Настоящий уголок для поэта! Есть ли чувствительная душа, которая не поняла бы этого?

Он улыбнулся и пожал еще раз ее руку, обводя засветившимися глазами сад. Против южного входа церкви, на одной линии с прежней приемной, на некотором расстоянии от нее, поднималась колокольня. Огонь, непогода и время превратили некогда стройно поднимавшуюся к небу колокольню в развалины. Верхняя часть ее уже разрушилась до колокольной комнаты, когда руки каменщиков остановили действие времени. Умершая владелица соединила дом и башню маленькой пристройкой, устроив внизу помещение для цветов, а наверху — площадку с перилами по обеим сторонам, на которую из башни и из дома вели стеклянные двери. Над всем возвышались окна колокольной комнаты, сохранившей свое название.

Теперь они входили в последнее убежище обедневшего Герольда фон Альтенштейна.

Пока Гейнеман вынимал, из экипажа корзину и сундук, остальные шли по направлению к дому. На мгновение Клодина остановилась перед дверью; она наклонилась, как будто для того, чтобы понюхать кисть сирени, но мысли ее улетели далеко.

Три года тому назад она переступила этот порог, чтобы идти в свет, полный блеска и шумных удовольствий. По желанию и просьбе бабушки она стала фрейлиной вдовы-герцогини. И теперь нелегко было ей отказаться от положения, возбуждавшего зависть многих, действительно нелегко…

Задумчивый взгляд Клодины затуманился, губы дрогнули. Она была признанной любимицей своей высокопоставленной госпожи, которая умела оберегать ее от завистливых врагов, и поэтому видела только лучшие стороны придворной жизни. Все теперь осталось позади и более не возвратится. Тоска по старушке, которой она служила, относившейся к ней с глубокой нежностью, охватила сердце Клодины. Жизнь, которой она посвящала себя, тоже будет нелегка. Она должна стать преданной матерью для дочери своего брата и снять с него вес заботы о ней. Она, не соприкасавшаяся вовсе с материальными вопросами, решила считать каждую копейку и не пускать нужду в Совиный дом… Но разве могло быть иначе? Она положила руку на сильно бьющееся сердце — быстрый отъезд ее был необходим…

Войдя в комнату своей бабушки, девушка облегченно вздохнула и подумала, что было бы непростительной слабостью потерять присутствие духа здесь, где все говорило о жизни кроткой, но энергичной женщины. Правда, при дворе огромные зеркала и шелковые обои украшали гостиную Клодины, ноги ее утопали в пышных коврах, а постель в соседней комнате стояла под роскошным балдахином за шелковыми занавесями. Но венецианские зеркала отражали также фигуру ее предшественницы, которая спала на той же постели, а после отъезда Клодины они перешли к ее заместительнице.

В комнате же, где теперь она снимала шляпу и тальму, чтобы остаться здесь, все принадлежало ей. Это был ее собственный дом с простой, удобной мебелью, с прадедовским шкафом и бабушкиным буфетом, в котором стояла старинная фарфоровая и оловянная посуда.

Сияющая от радости маленькая Эльза встретила ее с куском пирога в руке, на столе перед диваном дымился бабушкин медный кофейник. Дверь, выходившая на площадку пристройки, была открыта, и в нее из сада лились душистые волны, а по другую сторону маленькой площадки виднелась сквозь узкую стеклянную дверь комнатка, в которой Клодина жила, когда приезжала к бабушке на каникулы. Вид брата успокоил и ободрил ее еще сильнее, чем знакомые предметы. Он выпрямился, как будто внезапно сбросил с себя тяжелую ношу. А когда она поднялась с ним в колокольную комнату, положил свою рукопись на простой, покрытый клеенкой стол у окна и сказал: «Может быть, это устарелое сравнение, но я испытываю то, что должен чувствовать человек, совершивший бурное морское плавание и причаливший к родному берегу, и готов броситься на землю и целовать ее!».