Жюльетта Бенцони - Тибо, или потерянный крест Страница 51

Раскаты громкого голоса донеслись до него в ту минуту, когда он, в сопровождении только что завербованного сторонника, твердо решившего ни на шаг от него не отступать, уже собирался подняться в королевские покои. Ему не составило ни малейшего труда догадаться, кому принадлежит этот низкий и вместе с тем визгливый голос: Жослену де Куртене! Похоже, он охвачен сильным гневом. К тому же, кажется, не вполне трезв: ту малость храбрости, на какую он вообще был способен, сенешаль добывал из «божественной бутылки».

— Вы предали нас! — ревел он. — Вы предали... всю... семью! Неужели так трудно было... хоть сколько-то... посчитаться с желаниями... графа Фландрского, который... ик!.. жив и здоров, когда сами вы... одной ногой в могиле! Вы не могли ему велеть... пойти и отобрать мои графства вместо того, чтобы позволить ему... снюхаться с... Три... Триполи?.. Что скажете, мой... гнилой пле... племянничек?.. Но это ведь можно... уладить, а?

Тибо взлетел по ступенькам наверх и молнией ворвался в комнату Бодуэна. От зрелища, свидетелем которого он стал, у него волосы встали дыбом: самого короля он не увидел, из-под белого монашеского одеяния торчали только его ступни, а сам он полностью был заслонен красно-золотой тушей сенешаля, приставившего ему к горлу кинжал. И тогда ярость, тлевшая с той ночи, когда он стал свидетелем изнасилования, вспыхнула в щитоносце, как будто ни на мгновение и не угасала. Он рванулся вперед и попытался схватить негодяя за ворот его просторного одеяния, но тот за прошедшее время растолстел, да к тому же свободной рукой крепко держался за тяжелое кресло из черного дерева. Тибо не смог зацепиться за шелковую ткань и поскользнулся. Увидев это, Адам Пелликорн, не задавая лишних вопросов, пришел на помощь: одна из его широких ладоней обрушилась на шею Куртене, а другой он ухватил его за пояс и оторвал от пола так легко, как поднял бы свернутый ковер, а затем отступил на три шага, бросил ношу к королевским ногам, — и сенешаль распластался на полу огромной раздавленной клубничиной.

— Так с государем не разговаривают, — спокойно пояснил исполин. — Кто этот мерзавец?

— Королевский сенешаль, — так же спокойно ответил Бодуэн, который и пальцем не шевельнул, чтобы себя защитить. — А сами вы кто, мой спаситель?

Вместо него на вопрос короля ответил Тибо. Адам ограничился тем, что опустился на колени, пораженный видом этой высокой фигуры в белой одежде, белых перчатках и под белым покрывалом, сидевшей в высоком черном кресле. Он лишился дара речи, но ничуть не испугался: в ясных глазах пикардийского рыцаря читалось лишь почти религиозное благоговение. Тем временем Куртене пришел в себя, попытался встать, запутался в подобии схваченной на плече драгоценной застежкой римской тоги, в которую был облачен, и тут вино, которое переполняло его, разом поднялось к горлу, и его вырвало. Заканчивая излагать причины, которые привели солдата фламандской армии в Иерусалим, Тибо помог Куртене встать на ноги, но тот, едва распрямившись, тотчас его оттолкнул, и налитые кровью глаза снова вспыхнули ненавистью.

— Ты не в первый раз на меня нападаешь, да, мерзкий ублюдок? На этот раз я узнал твои повадки, но этот раз был последним! Я отрекаюсь от тебя! Я тебе больше не отец...

— Вы никогда им и не были! А я никогда не буду сыном цареубийцы, который заслуживает того, чтобы его четвертовали.

— Загордился, да? Пока этот огрызок жив, чувствуешь себя сильным? Но не все и не всегда будет по-твоему, ничтожество, и когда-нибудь...

— Довольно! — прогремел Бодуэн и добавил, еще больше возвысив голос: — Стража! Ко мне!

Вошли двое часовых и, опираясь на пики, стали ждать приказания, которое было отдано незамедлительно:

— Отведите сенешаля в его дом и сторожите его там до тех пор, пока бы будем считать нужным!

Жослен де Куртене чувствовал себя слишком плохо для того, чтобы оказывать хоть какое-то сопротивление: он позволил себя увести и лишь в отчаянии плюнул на пол. Тибо тем временем запротестовал:

— В его дом — после того, как он попытался вас убить? Да его в каменный мешок надо бросить!

— Он пьян, — пожав плечами, вздохнул Бодуэн. — И потом, моя мать никогда на это не согласится, она все равно сделала бы все для того, чтобы его выпустили. Но ты остерегайся! Мои дни сочтены, и тебе это известно; в скором времени я действительно стану тем, чем он меня назвал: огрызком... А вам, мессир Адам, желающий сражаться за Иерусалим, спасибо! Я вам обязан жизнью, так скажите мне, как вас отблагодарить.

— Позвольте мне остаться рядом с вами, Ваше Величество, — широко улыбнувшись, ответил рыцарь. — Для меня было бы величайшей милостью позволение использовать мою силу для того, чтобы служить вам. А когда... если, не дай Бог, случится то, о чем вы только что упомянули, я смогу помочь ему уберечься, — добавил он, указав на Тибо. — Господин сенешаль и вправду очень неприятный человек!

— Милость — позволение остаться рядом со мной? Вы в этом уверены?

Бодуэн стремительным движением сдернул белую кисею, открыв свое лицо — «львиную маску», на которой все еще светились небесного цвета глаза. Адам Пелликорн даже не моргнул, только вздохнул, пожал плечами и снова опустился на колени.

— В молодости я служил графу Раулю де Вермандуа. Он выглядел куда хуже, но я его любил. Прошу вас, оставьте меня у себя!

Вот так Адам Пелликорн из Дюри в Вермандуа поступил на службу к прокаженному королю.

Как объяснил Гийом Тирский, происшествие было очень простым и при этом позорным: рассчитывая на то, что Бодуэн, у которого опять случился приступ дизентерии, сильно ослабел, граф Фландрский, очень довольный тем, что ему удалось в течение двух недель водить за нос короля и императорских гонцов, доведя последних до отчаяния, преспокойно сманил большую часть королевских войск и отправил их гарцевать у стен Аранка и на Оронте, надеясь этим заслужить признательность Боэмунда Антиохийского и Раймунда Триполитанского, привязать их к себе, а затем устранить больного короля и прибрать к рукам его корону. Особенно негодовал канцлер на второго из них, поскольку насчет истинных достоинств графа Фландрского он никогда и не обольщался. Раймунд Триполитанский, которого он до тех пор считал мудрым человеком и настоящим государственным деятелем и которого очень любил, не имел права до такой степени забывать о своем долге перед государством, чьим регентом он был до совершеннолетия короля. Может быть, он и сам, как и фламандец, вообразил, будто Бодуэн при смерти, а как только король умрет, его корону нетрудно будет подобрать?

Один лишь Рено Шатильонский, ненавидевший Филиппа Эльзасского почти так же, как Раймунда, присоединился к старейшим из баронов и дал ему от ворот поворот: его средиземноморскому княжеству незачем было впутываться в эту историю, оно ничего от этого не выигрывало. Кроме того, те несколько эмиров, с которыми граф намерен был сражаться, его нисколько не интересовали, только Саладин достоин его внимания, а поскольку из-за недобросовестного поведения фламандца поход в Египет провалился, он намеревался возвратиться к себе домой и присматривать за караванными, путями в пустыне, а также за побережьем Красного моря.