Мишель Моран - Избранница Наполеона Страница 54

Поль подает мне руку, и мы вместе идем через монастырские поля.

— Новости есть? — спрашиваю я.

В лучах заходящего солнца его кожа приобрела бронзовый оттенок, а глаза потемнели.

— Никаких. Посыльные говорят, еще как минимум три дня ничего не будет.

— Три дня? — переспрашиваю я.

Это невозможно!

— И что будем делать?

— Ждать, — просто отвечает он. Но для меня это неприемлемо.

— Но кто-то же должен знать, что там происходит в Москве.

— Наверняка. И спешит в Тюильри с докладом императрице.

Я представляю себе, как Мария-Луиза сидит на троне Наполеона, восседает, как царица мира, на Госсовете, и у меня внутри начинает все гореть. Ни один человек так не предан Наполеону, как я. Как только я узнала, что он намерен сделать эту девчонку — и к тому же австриячку! — регентшей Франции, я собрала вещи и на другое же утро уехала. Пусть остальные родственники поступают, как считают нужным, но по крайней мере у одной из рода Бонапартов еще сохранилась гордость. Неужели он действительно воображал, что мы все станем сидеть и ждать, когда ее величество соизволит отдать распоряжения? Ведь он мог назначить меня!

Мы уже подошли к аббатству, и я перевожу дух.

— Устали? — спрашивает Поль.

— Немного.

Он оглядывается, и я догадываюсь, о чем он думает: от маяка до аббатства рукой подать.

Мы в доме.

— А давайте сядем у камина и почитаем?

Я вслед за ним вхожу в библиотеку. Здесь теплые пушистые ковры и потрескивает огонь. Я устраиваюсь на самом широком диване, а Поль садится на табурет и открывает пьесу «Цинна» на той странице, где мы остановились. Мой брат смотрел эту трагедию на сцене двенадцать раз, я сама — не менее шести. Это история милосердия и благодарности, мудрого правления и бдительности в отношении врагов. «Прощающий дает возможность оскорблять», — вот, по моему, величайшая строчка из этой пьесы Пьера Корнеля. Однако брат предпочитает другую:

«Но небо никогда убийства не простит,Неблагодарным же оно жестоко мстит.Какие бы питать ни смели мы стремленья,Оно, воздвигнув трон, мстит за его паденье»[11].

Надеюсь, это еще не падение.

Глава 24. Поль Моро

Сен-Клу

Октябрь 1812 года

Я смотрю на придворного в забрызганных грязью сапогах и мокром от дождя мундире и гадаю, прислал ли его ее брат или какой-то сердобольный генерал, обнаруживший этот серебряный медальон с ее портретом.

— Прошу меня извинить, месье, но я не могу ей этого передать.

Молодой человек бледнеет, но я действительно не в силах сообщить ей эту новость.

— Мне… — Он смотрит мне за спину в холл. — Я…

— Могу вас к ней проводить. Она в салоне.

Он идет за мной по освещенному свечами коридору, и наши шаги эхом отдаются от камня.

— Часто она сюда приезжает? — спрашивает он. Его интересует, вошло ли у княгини в привычку обитать в столь мрачных местах.

— Только когда болезнь обостряется.

Я открываю дверь в салон и обнаруживаю княгиню на кушетке подле камина. Она весь день пролежала тут, свернувшись калачиком и страдая от боли в животе и дурноты. Но при виде военного она мгновенно поднимается.

— Наполеон?

Молодой человек опускает глаза.

— Ваше высочество, — начинает он. — Капитан Арман-Жюль-Элизабет де Канувиль погиб.

Она вскрикивает, и я едва успеваю перехватить ее руки, готовые вцепиться офицеру в лицо.

— Лжете! Это ложь! Он не мог погибнуть! Предъявите мне доказательства. Мне нужны доказательства!

Офицер дрожащей рукой достает из кармана мундира медальон.

— Это было на нем в момент его гибели, ваше высочество. Мне очень жаль.

Полина выхватывает украшение из его рук и открывает. Внутри — ее портрет, где она прекрасна и полна жизни.

— Этого не может быть!

Ее начинает трясти. Я забираю у нее медальон и веду к кушетке. Мелькает мысль о том втором, посланном ею на смерть. Привезут ли его невесте что-то на память или он сгинет безымянным, как тысячи других солдат?

Я поворачиваюсь к гонцу и кивком разрешаю ему идти.

— Стойте! Расскажите, что там на фронтах?

Офицер прячет глаза, а Полина хватается за живот. Он не знает, как сообщить ей, что из почти семисоттысячной французской армии, вторгшейся в Россию, теперь едва ли наберется сто тысяч солдат. За три месяца полмиллиона человек либо взяты в плен, либо убиты. Еще сто тысяч дезертировали, спасая свою жизнь.

Я и сам, когда услышал об этом от одного военного, не поверил.

— Ваша светлость, — набравшись смелости, начинает он, — Москва захвачена…

Она переводит взгляд с меня на офицера, потом обратно.

— Тогда почему…

— Русские сожгли город, а те части, что остались от армии вашего брата, ожидают заявления русского царя.

— Почему вы говорите «остались»? — шепчет она.

Офицер медлит.

— От армии осталась одна седьмая часть. — Он опускает руку за пазуху и достает конверт. — От офицера вюртембергской кавалерии, — говорит он. Голос у него дрожит, но он читает вслух:

«От лейтенанта Августа Фосслера.

От мороза страдаешь не меньше, чем от голода. Любые, даже самые отвратительные и давно протухшие продукты находят желающего их съесть. Ни одна павшая лошадь или корова не остается лежать на земле, все немедленно идет в пищу. Собаки, кошки, любая падаль и даже тела умерших от холода или истощения подбираются и съедаются. Известны случаи, когда измученные голодом люди начинали грызть собственное тело. Но люди немыслимо страдают не только физически. Под воздействием невероятного холода в сочетании с бескормицей у многих отмечаются психические отклонения. Кажется, что исчезло всякое человеческое сострадание, мы думаем только о себе, а товарищи… — да пропади они пропадом! Я лично видел, как люди ложились и умирали с выражением полного безразличия. И как другие садились у костра на трупы только что умерших, чтобы не сидеть на снегу. Многими овладело тупое отчаяние либо буйное помешательство, и из их умирающих уст вырываются самые ужасные проклятия в адрес человека и Бога».

Полина безутешна и без чувств падает на пол.

Глава 25. Мария-Луиза

Дворец Тюильри, Париж

Декабрь 1812 года