Жюльетта Бенцони - Сын Авроры Страница 56

Шевалье де Фолар, истинный ценитель театра, был невысокого мнения о манерах некоторых зрителей — последнее время стало модным, особенно среди богатой и знатной молодежи, приходить на спектакль с опозданием, иногда даже после первого акта, шумно усаживаться на места, мешая игре актеров и публике. Поэтому они с Морицем пришли точно ко времени начала представления и с третьим звонком вошли в зал, уже заполненный почти до отказа. Шевалье довольно улыбнулся:

— Так всегда бывает, когда на сцене несравненная Адриенна! Она ненавидит, когда ей мешают. Ей даже случалось уходить со сцены...

— Актрисе? И она осмелилась?...

— Да, причем это произошло в присутствии регента, и он ни в чем ее не обвинил. Понимаете, дорогой друг, она совершенно особенная... Впрочем, увидите сами! Хотите сесть поближе к сцене?

Вокруг нее и так располагалось три ряда сидений, занятых в основном так называемой придворной «золотой молодежью»[67].

Мориц отрицательно покачал головой. Его немалый рост и так привлекал внимание, и ему не хотелось быть уж слишком на виду. К тому же его и так узнавали и замечали. Например, его друг Луи-Огюст де Домб, заметив графа, приветственно помахал ему, не производя при этом шума. Тем временем на сцене появились Ипполит и Терамен, его наставник:

Решенье принято, мой добрый Терамен:

Покинуть должен я столь милый мне Трезен.

Могу ли примирить души моей тревогу

С постыдной праздностью? О нет, пора в дорогу.

Мориц внимательно выслушал причины, по которым этот приятного вида юноша собирался покинуть свою родину, но так и не нашел в них рационального зерна. Однако стихи были написаны отменно и красиво продекламированы. Он сам предпочел бы этим показным страданиям, снедающим античных героев, какую-нибудь комедию, но раз уж они пришли посмотреть на мадемуазель Лекуврёр, приходилось ждать ее появления. И вот, после слов Эноны, объявившей о тяжелой болезни героини, появилась и сама Федра, одетая в темное пурпурное платье с золотом, в драгоценности и с трудом стоящая на ногах. Зал взорвался аплодисментами, которые она остановила, чуть приподняв руку:

Я здесь остановлюсь, Энона, на пороге,

Я обессилела. Меня не держат ноги.

О, этот голос! Этот незабываемый голос, который Мориц так желал услышать вновь и который взволновал его до глубины души! И эти синие глаза, в которых блестели слезы! Эти движения, полные изящества, несмотря на страдания героини! Это была она, она, та женщина, в горностаевом капюшоне, чья карета чуть не раздавила его той ночью! Боже, какой изысканной и волнующей она была! Как зачарованный, Мориц поднялся, чтобы лучше ее рассмотреть... вызвав протесты сидящих позади него. Он снова сел и стал неотрывно следить за ее губами, ослепленный ее красотой, убаюканный музыкальным благородством александрийского стиха, переживая момент полного и глубочайшего восхищения.

После первого акта он собрался было отправиться за кулисы, но де Фолар ухватил его за рукав и вынудил оставаться на месте.

— Чтобы попасть к актрисам, придется дождаться окончания пьесы, — строго проговорил он.

На самом деле, даже те, кто сидел у сцены, оставались на своих местах. Вскоре начался второй акт.

Первые четыре сцены оставили Морица совершенно равнодушным. Он даже не пытался вникнуть в суть происходящего, он ждал только появления Федры. И вот она снова появилась в черной траурной вуали, и снова началось волшебство. На этот раз она подошла к самому краю сцены, повернулась спиной к Ипполиту, которому должна была признаться в своей постыдной любви, ее глаза нашли в толпе глаза Морица, и она страстно проговорила:

Ты прав! Я, страстью пламенея,

Томясь тоской, стремлюсь в объятия Тесея.

Но Федрою любим не нынешний Тесей,

Усталый ветреник, раб собственных страстей,

Спустившийся в Аид, чтоб осквернить там ложе

Подземного царя! Нет, мой Тесей моложе!

Немного нелюдим, он полон чистоты,

Он горд, прекрасен, смел... как юный бог!.. Как ты!

Удивленный шепот поднялся в зале. Принц де Домб недоуменно воскликнул:

— Черт возьми! Готов поспорить на что угодно, что не об Ипполите она говорит! Она тебя любит?

Едва сдерживая свои эмоции, Мориц едва слышно прошептал, не отводя глаз от актрисы, которая снова обращалась к Ипполиту:

— Я никогда бы не осмелился на это надеяться, но, кажется, что и я ее люблю...

Де Фолар, без сомнения, более тактичный, чем де Домб, не проронил ни слова. Со свойственной ему проницательностью он догадался, что произошло что-то, чего юный граф никак не ожидал, — похоже, что он открыл для себя правду, о которой не подозревал, заходя в зал «Комеди Франсэз».

Но даже он не сумел скрыть удивление, когда после окончания спектакля, сопровождаемого шквалом оваций, выкриками и букетами цветов, граф не присоединился к толпе воздыхателей, направившихся за кулисы.

— Вы не пойдете ее поздравлять?

— Нет. Она не ждет меня там. Скажите мне лучше, где она живет...

— Улица Марэ-Сен-Жермен, совсем недалеко отсюда. Я вас отвезу...

* * *

Улица был узкой и темной, даже несмотря на многочисленные фонари. На ней едва разъехались бы две кареты. Экипаж де Фолара остановился перед воротами, напоминавшими вход в темную пещеру. Перед ними была дубовая дверь с бронзовой окантовкой.

— Какая дыра, — заметил Мориц.

— Зато как символично! Подумайте только! Сам Расин умер здесь, и прямо напротив стоит особнячок мадемуазель Лекуврёр! Так что, дорогой друг, мне вас оставить, или вы боитесь темноты? — с иронией спросил шевалье. — Могу еще отвезти вас домой. Это недалеко...

— От особняка де Конти, в двух шагах, да, я знаю! Оставьте меня здесь, дорогой Фолар! Оставьте меня здесь, дорогой друг. Это ожидание в темноте придаст мне романтический образ!

И, быстро попрощавшись, Мориц выпрыгнул из экипажа, закутавшись в свой черный плащ. Прислонившись к двери, он как будто испарился, скрывшись в ночи. Де Фолар помахал ему рукой и приказал кучеру ехать дальше. Молодой граф остался один. Он подумал о том, что похож сейчас на разбойника, поджидавшего в засаде свою жертву. Эта мысль его немного развеселила.

Он ждал жертву совсем иного рода — она была так нежна и так горда одновременно! Ему даже не нужно было закрывать глаза, чтобы воскресить в памяти ее образ в тот момент, когда она подошла к краю сцены и призналась ему в любви на глазах у всего Парижа. Утром только об этом и будут судачить, но разве имеет это какое-то значение? Эта ночь принадлежит им...