Ширл Хенке - Упрямица Страница 59

За два года общения с тайным североамериканским агентом Хуарес убедился в его незыблемой преданности своему начальству в Вашингтоне и в неразборчивости в средствах, применяемых им для достижения того, что выгодно и полезно Соединенным Штатам.

Как человек, в свою очередь озабоченный только судьбой своей страны и больше ничем, Хуарес проникся уважением к янки и был счастлив, что он и Барт Маккуин в данное время являются союзниками, а не врагами.

– Естественно, что нам выгодно сохранить за Фортунато то место, которое он сейчас занимает. Если он хочет продолжать маскироваться под своего сводного братца, ему придется сотрудничать с нами.

– И быть моими ушами и глазами в Соноре, – поддержал Маккуин президента. – Особенно в том змеином гнезде, где обитает наш старый друг дон Энкарнасион Варгас. Я слышал, что в следующем месяце он устраивает большой прием в честь принца Салм-Салм и его американки-жены, которые совершают поездку по северным штатам в качестве специальных эмиссаров императора.

– Происходит ли что-нибудь в столице, о чем вам не становится немедленно известно? – поинтересовался Хуарес. Довольная улыбка слегка оживила его каменное лицо.

– Лишь малая толика событий проходит мимо меня, – без всякой скромности признался тайный агент. – Мои информаторы весьма надежны, хотя ваши занимают более высокие должности. Передавал ли вам что-либо Мигуэль Лопес в последнее время?

Хуарес изобразил на лице отвращение.

– Я брезгую иметь дело с предателями, такими, как Лопес. Он продаст жену и детей, если это принесет ему политическую выгоду. Поэтому я не очень склонен использовать и вашего Фортунато. Он провел жизнь, торгуя собой, и заботится только о себе.

– Но именно забота о себе заставит его работать на нас. Бездомный бродяга заимел крышу над головой – и какую великолепную крышу. Быть хозяином Гран-Сангре – разве для него это не предел желаний? И кто знает, может свершится чудо, – добавил Маккуин цинично, – и в Фортунато проснется совесть.

Николас, опершись на руку, склонился над Мерседес. Другой рукой он тихонько водил по ее груди, отчего соски ее напряглись и твердели. Он только что закончил заниматься с ней любовью, затягивая по времени этот акт, насколько хватало у него терпения и воли. Он сдерживал себя, медленно проникая в глубину ее тела, пока наконец не был вынужден полностью отдаться инстинктам.

Мерседес была больше не в состоянии оставаться в постели холодной и неотзывчивой. Сперва она ощущала физический страх перед его напором, помня о том, каким грубым насильником может быть ее супруг. Затем она стала бояться самой себя, чувствуя, что собственное тело начинает предавать ее. Естественное желание близости с мужчиной, возникавшее у нее после возвращения Лусеро в дом и теперь подавляемое ценой мучительных усилий, стало источником боли – и телесной, и душевной. Уступить желанию означало уступить ему, своему супругу, а Мерседес все еще не доверяла мужу. Слишком жестоко ранил ее Лусеро в первую неделю их совместной жизни.

– Не ощущаешь ли ты иногда, что тебе чего-то не хватает? – спросил он мягко, видя, как вздрагивает она, стараясь унять или хотя бы скрыть от него терзающую ее боль. – Я знаю, что у тебя болит здесь… – Он вновь потрогал ее грудь. – …И здесь…

Его ладонь легла на округлость ее живота. Затем рука скользнула ниже, погладила волосы на холме между ногами.

– А вот здесь болит больше всего… Не так ли, Мерседес?

Он массировал ее самое укромное место круговыми движениями, желая проверить, останется ли она неподвижной. Когда ее бедра едва заметно выгнулись, Николас улыбнулся.

Мерседес стиснула зубы. Горячие слезы вытекли из-под ее опущенных ресниц. Что он делает с ней? Что хочет ее тело, нет, не хочет, а требует, жаждет? И все же, если она отпустит свои эмоции на волю, не устоит перед его чувственной пыткой, то лишится уважения к себе и с таким трудом завоеванной независимости, может быть, вообще перестанет быть самостоятельной личностью.

– То, что мы делаем, все для того, чтобы зачать детей. Нам ничего больше не надо, – выдавила она из себя почти бессвязную фразу, мысленно умоляя поскорее укрыть под простыней ее пылающую наготу, отвернуться от него и погрузиться в сон.

– Ты рассуждаешь, как благопристойная девочка, воспитанная в монастыре. Нам очень много надо, и о многом ты не имеешь понятия, Мерседес. Есть наслаждение, которое ты и вообразить себе не можешь, слишком уж твой ум засорен всякими глупостями. Но наслаждение это ты получишь, если только сама разрешишь себе.

– Я думала, что ты хочешь выполнить свою обязанность по отношению к Гран-Сангре. Так делай свое дело и отпусти меня.

Вместо требовательной настойчивости в ее голосе звучала жалкая мольба, и она ненавидела себя за это.

– А-а, наконец-то ты призналась, что… в тебе попросту живет страх.

– Свои обязанности я знаю. Я не боюсь заиметь детей.

– Но ты боишься того, что я открою тебе истинный мир страстей… что я разожгу костер и стану подбрасывать хворост… пока ты не запылаешь. А потом, ты так думаешь, я тебя покину? Ты этого боишься, возлюбленная моя?

– Ты покинешь меня, как только сделаешь мне ребенка. И будешь искать развлечений на стороне, когда я не смогу больше тебя… – Она оборвала начатую фразу, отчаянно смутившись от того, что позволила себе заговорить о столь интимных вещах.

Его понимающая улыбка вполне могла ее взбесить, если бы Мерседес увидела ее.

– Ребенок в животе не мешает женщине заниматься любовью. Поверь мне, я видел сколько угодно солдатских жен, которые…

– Но зачем тебе, Лусеро, бесформенная уродина? Ты не захочешь такую женщину, я знаю! – воскликнула Мерседес с обидой неизвестно на что. Чем дольше длился этот разговор, тем сильнее ее мучил стыд за себя. Она предстала перед ним в самом худшем и непристойном виде – ревнивой, глупой, умоляющей, чтоб ее пожалели.

Он не скрыл своего удивления:

– С чего ты взяла, что я сочту женщину, носящую во чреве моего ребенка, непривлекательной?

Ник в недоумении пожал плечами. Он всегда смотрел на округлившиеся животы «солдатерос» – как их называли в армии – с сочувствием к нелегкой судьбе этих женщин. Утонченные богатые сеньоры, разумеется, находясь в положении, не показывались в свете. Впрочем, личного опыта ему в подобных ситуациях не хватало, и он был не против того, чтобы его приобрести.

Унизительное положение незаконнорожденного и собственное безрадостное детство побуждали Ника соблюдать осторожность в постели, чтобы не плодить «ублюдков». Он не желал производить на свет детей, которые потом бы безвинно страдали, как это случилось с ним. Но мысль о том, что Мерседес будет носить его ребенка, внезапно показалась ему привлекательной. Он сам поразился, какой отклик вызвало в его душе подобное предположение.