Памела Джонсон - Кристина Страница 60

И я спросила себя: чего же ты тогда боишься? Разве тебе этого мало?

На ветку вспорхнула птичка, сбросив мне на колени легкий как пух комочек снега.

Хотя ветра не чувствовалось, он, видимо, дул с северо-востока, ибо в вечерней тишине до меня отчетливо донесся бой церковных часов. Я могла сидеть здесь, под этими деревьями у замерзшего пруда, еще полчаса, а затем должна была идти домой и встречать Нэда.

Завтра будет таким же тихим и покойным, как сегодня, и мне ничто не угрожает. Так будет изо дня в день, пока незаметно пройдет молодость, наступит зрелость (которую я себе не представляла) и старость (которую в молодости представляешь себе очень хорошо) станет свершившимся простым фактом, а в конце ее придет то единственное, что может пугать и тревожить — смерть. Вот и все.

И прежде чем я поняла, что со мной происходит, к горлу подкатились слезы. Почему мне хочется плакать? Ведь мне нечего бояться?

Тишину неожиданно нарушили шум промчавшейся по шоссе машины, гул самолета в небе, порыв ветра, стряхнувший с деревьев снег и погнавший его по льду замерзшего пруда. Как ужасно, что нет никого рядом, кто бы понял, как мало мне этого покоя, как всегда будет мало. Мне недостаточно того, что умиротворенной остается лишь одна плоть. Я поступила дурно. Я совершила ошибку, выйдя замуж за Нэда, и виновата теперь перед ним и перед собой. Я почувствовала, что вся дрожу, но не от холода, а от страха, голого и реального, как эти зимние деревья, с которых ветер сдул снег. Меня пугала мысль, что надо смириться, что надо стать такой, какой я не могу быть (ведь Нэд любит не ту меня, какая я есть на самом деле); меня пугала мысль, что теперь, когда я знаю, что мой брак не удался, я должна убеждать себя в обратном.

Я слишком долго гнала от себя эти мысли, слишком упорно глушила их, и теперь они, торжествуя, набросились на меня, копошились и шуршали, словно клубок обозленных змей. Перед ними я была безоружна.

Внезапно и непонятно, без предупреждения меня вырвали из убежища детства и заставили стать взрослой.

Однако мой внутренний критик нашептывал мне:

— У тебя есть теперь преимущество — дети не могут терпеть и не умеют принимать решения и ждать; взрослые могут. Ты тоже можешь и должна и, конечно, сделаешь это.

Глава IV

Я стала замечать перемену не только в себе, но и в других. Мне казалось, что беззаботность юности померкла во мне так же внезапно, как гаснет луч заката на стене, когда солнце уходит за горизонт и все предметы вокруг становятся реальными, обыденными и серыми. Если я повзрослела (а этот процесс представлялся мне не шагом к чему-то, а охлаждением и потерей), то, должно быть, это произошло и с моими друзьями. Поэтому когда я снова увидела Дики, случайно встретив его на Сент-Джонс-роуд, когда делала покупки, его обычная смущенно-глуповатая улыбка показалась мне совсем уже другой. Он словно бы сам понял ее подкупающее свойство, изучил ее воздействие и пользовался ею теперь сознательно, когда хотел понравиться.

— Ты в какую сторону? Я послоняюсь с тобой. — Это было знакомое школьное словечко, но за ним уже пряталась снисходительная усмешка взрослого, словно Дики сам понимал ее нелепость. — Давай корзинку. Мне не привыкать таскать ее для матушки, потаскаю и для тебя.

Мы шли по тротуару, то теряя друг друга, когда нас разлучала толпа, то снова шагая рядом.

— Как живешь? — спросил Дики.

Я ответила, что хорошо. Никаких особых перемен. А как он?

— Собственно, у меня есть кое-что новое. Я переменил работу. — Он рассказал мне, что работает теперь у музыкального издателя и очень доволен. В основном приходится выполнять работу конторщика, но пару раз ему уже поручали аранжировку народных песен. — Понимаешь, обычно до основной мелодии с трудом доберешься. Вот я и очищаю ее от всяких лишних звуков. Возможно, меня ждет будущее. — Он поднял глаза к небу. — Представляешь, я человек с будущим!

Я спросила его о наших общих знакомых. С ними как будто ничего особенного не произошло. Возьмем Платона учится второй год в Кембридже и, кажется, делает блестящие успехи.

— Бедняга так щедро делился своими мозгами, — заметил Дики, — что я был уверен, у него их совсем не осталось. До сих пор не могу понять, почему мы смеялись над ним. По части интеллекта он без труда может заткнуть за пояс любого из нас.

Поскольку в душе я считала себя гораздо одаренней Возьмем Платона, я промолчала.

Мы поднялись на холм. Был ясный холодный мартовский день. Со стороны Норткот-роуд до нас доносились выкрики уличных торговцев. На газонах перед домами бурую зимнюю грязь уже прорезали острые, как алмаз, ростки бирючины.

Я спросила, знает ли он что-нибудь о Лесли. Но Дики ничего не слыхал о нем; его никто не видел.

— Но я уверен, что он сделал сногсшибательную карьеру, — сказал Дики, имея в виду не столько реальные возможности Лесли, сколько его буйную фантазию. — Например, контрабандная торговля ромом или исполнение главной партии в опере «Риголетто» в Ковент-Гардене.

Он умолк, а затем сказал:

— Тебя, возможно, удивит это, но у меня есть подружка. — Это была наша фраза, фраза нашей молодости. В наше время мы не говорили «девушка», «дама сердца» было слишком старомодно и буржуазно, «женщина» — вульгарно, а «барышнями» мы величали женщин под пятьдесят лет.

Я попросила его рассказать мне о ней. Жизнь — это цепь неожиданностей, и иногда бывает очень трудно придерживаться принятых решений. Нежданным зимородком вдруг сверкнет надежда, в сущности не сулящая ничего. В те дни любой чужой роман, каким бы далеким он ни был для меня, мог взволновать и тронуть меня, даже заставить чего-то неразумно ждать. Каждый вечер, ложась спать, я уверяла себя, что мне повезло и, хотя я еще очень молода, жизнь моя устроена. Меня не ждут теперь никакие неожиданности. Мое влечение к Нэду растет; нам хорошо вместе. К тому же я сознавала свой долг по отношению к Нэду и даже гордилась им. Позднее, когда поправятся его дела, у нас будут дети. Так тихо, незаметно, довольная всем, в кругу семьи, я доживу до старости. Я понимала, что должна быть благодарна судьбе. Но в двадцать лет легче сознавать необходимость быть благодарной, чем испытывать благодарность. Я презирала себя за не покидавшее меня чувство внутренней неудовлетворенности и успокаивала себя, что это пройдет.

Дики хотя и был на этот раз необычайно разговорчив, не смог, однако, ничего мне рассказать о своей новой подруге, кроме того, что познакомился с ней на работе, ей двадцать два года, и зовут ее Баба, имя, он согласен, довольно нелепое.

Я спросила, насколько все это серьезно.