Анита Амирезвани - Кровь цветов Страница 60

Матушка, я и Гордийе должны были появиться вечером на угощении для женщин, потому что здесь отказов быть не могло. Его накрыли в Большой комнате дома Нахид, освещенной нежно-зеленоватыми масляными лампами и украшенной огромными букетами цветов. Когда мы вошли, слуги подносили холодные фруктовые напитки, горячий чай и подносы со сластями. Нахид сидела одна на диване, инкрустированном жемчугом. Гостьи вливались потоком, оставляя уличные одежды, чтобы поздравить ее и показать свои пышные наряды. Я надела тот чудесный лиловый халат, который подарила мне Нахид, с отделанными мехом манжетами, и оранжевое платье.

— Как тебе все это идет! — сказала она, после того как мы обменялись поцелуями.

— Нахид-джоон, ты выглядишь прекраснее, чем когда-либо, — сказала я.

И это было правдой. Волосы ее, убранные жемчугом, глаза еще зеленее, чем всегда, на фоне алого шелкового платья, расшитого золотой нитью. Она была так прекрасна, что я не могла смотреть на нее слишком долго и отвернулась.

— Не горюй так из-за меня, — прошептала она. — Я этого не перенесу.

— Все это время я верила в твое счастье! — ответила я. С Искандаром, подумалось мне, а не с Ферейдуном.

— Ты единственная подлинная услада моей жизни, — сказала Нахид. — Я буду вечно благодарна тебе, что ты хранила мою тайну. — Она отвернулась, чтобы другие не увидели, как по ее щекам струятся слезы. Гостьи все прибывали, и мне пришлось уступить место тем, кто хотел поздравить ее. Мать Нахид, Людмила, на минуту присоединилась к нам.

— Поздравления вам и вашей семье, — сказала моя матушка. — Пусть ваша дочь обретет вечное благословение.

— Ну разве не чудесно? — сказала Людмила, и ее зеленые, в точности как у дочери, глаза засияли счастьем. — Такой пары я и хотела для нее. Какое облегчение, что этот день настал.

Мне пришлось изо всех сил напрячься, чтобы мое лицо оставалось таким же счастливым.

— Надеюсь всеми родниками сердца моего, что пара будет счастлива, — сказала я, но голос мой был тусклым.

Никогда я не чувствовала себя предательницей больше, чем в этот миг. Людмила взглянула на меня, словно ощутив что-то не то, но тут ее позвала подруга, и она отошла.

Слуги засуетились, настилая достарханы поверх ковров, чтобы расставить блюда. Тут же появились подносы с целиком зажаренными ягнятами, запеченными голубями, дичью, включая онагров и зайцев, овощное жаркое и дымящиеся блюда с рисом. Мы с матушкой заняли две подушки и поели вдвоем. Задняя часть ягненка была мягкой, как масло. Матушка выбрала косточку с мясом, кусок хлеба и заставила меня съесть.

— Прямо тает, — сказала она.

Я положила еду в рот, не ощущая вкуса. Болтовня женщин становилась все громче и терзала мой слух. Мне уже хотелось уйти домой и заняться чем-то успокаивающим, например ткать ковер. Вспомнилось мое собственное замужество — без всяких церемоний, с одним лишь звяканьем серебра.

Когда еду убрали, две музыкантши начали играть на барабанчиках и кяманче, петь игривые песни о браке. Женщины вставали и начинали танцевать, вторя припеву. Нахид пришлось петь с ними и улыбаться, хотя ее сердце было словно в могиле.

— Глядите на счастливую невесту! — кричали гостьи. — Да будет ваше грядущее таким же радостным, как нынче! Вечер продолжался, и стихи становились все более пряными. Несколько женщин запели песенку о том, как подобрать к замочку правильный ключик. Лицо Нахид стало пепельным, хотя ее уверяли, что она будет наслаждаться так же, как и они. Я надеялась, что не будет, потому что ее муж на самом деле мой; и в то же время надеялась, что будет, — потому что она моя подруга…

Праздник длился за полночь, хотя город вокруг уже давно спал. Я изнемогала, мечтая о постели. Но это был не конец. Перед рассветом слуги внесли кебаб из ягнятины, печени и почек, свежие горячие лепешки и простоквашу с мятой. Возбуждение снова усилилось, ведь мы знали, что вот-вот появится Ферейдун. Людмила и служанки укутали Нахид в расшитый золотом белый чадор, прикрыв лицо пичехом, чтобы ее не разглядывали на улице.

Дверной молоток мужской половины прогремел на весь дом, и Ферейдун ворвался во внутренний двор, облаченный в лиловый бархатный халат и небесно-голубую рубаху. Женщины устроили целое представление, прячась в свои одежды, но на самом деле не слишком заботились о скромности, потому что ради свадьбы законы смягчались.

Все, кроме меня и матушки, выкрикивали благословения Ферейдуну:

— Да будет твой брак плодоносным!

— Пусть прибывает твое богатство!

— Сыновья твои да будут в тебя!

Ферейдун оборачивался к женщинам, ухмыляясь и наслаждаясь их благими пожеланиями. Хотя он разглядел меня, но не подал виду. Судорога ревности свела мое тело, когда он взял Нахид за руку и повел ее через дом к воротам, а все хлынули следом на молчащую улицу. Пара арабских коней, серых в яблоках, ожидала ее. Ферейдун приподнял ее за поясницу, чтобы она могла вставить ногу в стремя и сесть на кобылу. А сам вскочил на жеребца и сверкнул торжествующей улыбкой.

Я воображала, как он поднимет пичех Нахид, взглянет в ее прекрасное лицо; я пыталась растоптать мысли о том, что будет, когда они останутся одни. Я думала, восхитится ли он ее удлиненным стройным телом, таким не похожим на мое, и подойдут ли они друг другу так, как подошли мы с ним. Когда они стали отъезжать, женщины заголосили благословения новобрачным мужу и жене. Все побежали за конями, которые от волнения забросали дорогу темными дымящимися яблоками. Крики женщин стали такими пронзительными, что мне захотелось заткнуть уши. От страха, что упаду на мостовую, я уцепилась за руку матушки. Затем кони набрали ход и наконец исчезли из виду, а мы смогли пойти домой.

Наутро Гордийе вошла в кухню, где я размешивала для лепешек муку в воде. Я оказалась одна, потому что матушка во дворе кипятила травы, а кухарка отлучилась в уборную.

— Хорошие вести! — сказала она. — Родители Нахид заказали нам большой шелковый ковер для подарка по случаю свадьбы. Должен быть сделан в оттенках шафрана.

— Очень хорошо, — сказала я, хотя чувствовала себя как сырое тесто.

Шелк любит шафран, хотя цена ему немыслима. Сборщикам придется сорвать тысячи нежно-фиолетовых цветков, когда они раскроются, и выдернуть три рыльца — таких тонких, почти невесомых — из каждого цветка. Ярко-красные рыльца высушат, размелют в порошок и сварят краску, дающую прекраснейший из желтых оттенков.

— Это знак свыше, что мудро хранить тайну сигэ, — сказала Гордийе. — Ты знаешь, что поступила верно.

Должно быть, я выдала свое мученье, потому что Гордийе нагнулась ко мне и прошептала: