Жюльетта Бенцони - Тибо, или потерянный крест Страница 62

Врач тем временем взял послание, протянутое ему стражником, отослал последнего жестом, прочел письмо, бросил на стол, встал и принялся разглядывать посетителя.

— Значит, как мне пишут, ты болен? Ты не похож на больного.

— Нет, болен не я. Другой человек страдает душой, может быть, еще сильнее, чем телом.

— Выскажись яснее! И прежде всего кто ты такой?

Во всяком случае, не еврей... и не араб, несмотря на твою одежду...

— Я франк! Мое имя — Тибо де Куртене, и я щитоносец иерусалимского короля.

Взгляд кордовца на мгновение блеснул.

— Прокаженного! Ему, должно быть, очень плохо, раз ты решился войти в дом его заклятого врага. Лекарство перестало действовать?

— Лекарства больше не осталось, и ни один из караванов, посланных в Африку за целебным растением, не вернулся. И теперь болезнь быстро развивается.

— Глядя на него, никогда не скажешь!

Насмешливый голос доносился с порога, но Тибо не понадобилось оборачиваться, чтобы догадаться, кому он принадлежит: достаточно было увидеть, в каком глубоком поклоне склонился Маймонид. Живо обернувшись на голос, он и в самом деле узнал Саладина.

От удивления у него перехватило горло, и он лишился дара речи, так что поклонился молча. Султан двинулся вперед, отбрасывая на охру стены тень, несоразмерную с его истинным ростом, который был не очень велик, хотя белый тюрбан зрительно делал его выше. Саладин уселся на покрытый ковром диван, стоявший в глубине заставленной сундуками с книгами комнаты... На нем было одеяние из темной ткани с золотыми нитями, в разрезе которого видны были ноги в мягких сапогах. Султан недобрым взглядом изучал юношу.

— Кого ты надеешься обмануть, неверный, кому ты, пес, надеешься внушить, будто твой господин настолько болен, что послал тебя упрашивать о помощи моего личного врача? Уж меня-то ты точно не проведешь: совсем недавно я видел, как он сражается. Так зачем же ты сюда явился? Чего тебе надо?— Ничего, кроме того, о чем я уже сказал! — заверил его Тибо, от злости вновь обретя способность говорить. — Рыцарь не умеет лгать, и я никогда не лгу. Равно как никогда и никого ни о чем не упрашиваю. Что же касается моего короля, — когда настает час битвы, его отвага и вера в Бога превозмогают телесные страдания, хотя для него мучительна тяжесть доспехов... Ты здоров, тебе этого не понять.

— Зато я прекрасно понимаю, что помогать и делать так, чтобы он чувствовал себя лучше, не в моих интересах. А если его Бог позволяет ему так себя превозмогать, — я признаю, что сражается он храбро! — никакой другой помощи ему вовсе не требуется! Тебе следовало бы помолиться за него и этим ограничиться... Но я невольно сопоставляю твое появление с тем обстоятельством, что на сегодняшний день победитель — я, и что я разрушил прекрасный замок, который этот «больной» позволил себе выстроить, несмотря на заключенное перемирие...

— Условия перемирия не запрещают возводить замки в преддверии будущего.

— Я смотрю на дело иначе. А что касается тебя, интуиция подсказывает мне, что, если ты и в самом деле никогда не врешь, как уверяешь, несомненно, есть немало такого, о чем ты мог бы мне рассказать. Например, я хотел бы знать, как ты сюда попал?

— Переодетым, как видишь...

— Это-то я вижу, но ты не мог пробраться сюда без чьей-то помощи. Вот я и хочу знать, кто тебе помог. Так что...

Он быстро похлопал в ладоши, тут же появились два стражника и схватили возмущенного и разъяренного Тибо. Маймонид попытался вмешаться:

— Несравненный господин, ты всегда действуешь мудро, но в данном случае мне становится неловко. Врач, выдавший того, кто, рискуя собственной жизнью, пришел за лекарством для больного брата, — человек подлый и бесчестный! Прошу тебя, заставь свой гнев умолкнуть и отпусти его к господину, потому что тот, несомненно, очень, очень сильно болен...

— Что ж, тем лучше! Лучший враг — это мертвый враг. А ты вовсе никого не выдавал. Я сам без предупреждения явился в твой дом. Так что можешь успокоиться!

— Не могу! Этот юноша пришел ко мне, не скрывая ни своего имени, ни своего звания. Он не пытался меня обмануть...

Дальнейшего разговора Тибо уже не услышал, — стражники довольно грубо потащили его через какие-то сады и дворы, становившиеся все менее и менее роскошными, и, наконец, привели к высокой сумрачной башне, стоявшей, должно быть, на границе дворца и города. Его заставили спуститься на два этажа по крутой и скользкой лестнице, а потом втолкнули в темную камеру и оставили там, не дав себе труда заковать его в цепи. Когда рассвело, он понял почему кроме низкой и хорошо защищенной двери здесь не было никаких других отверстий, если не считать вырубленной в огромных камнях узкой щели, в какую не смог бы протиснуться и худосочный ребенок, — да и в нее были крест-накрест вставлены перекладины. И о нем позабыли...

По крайней мере, так ему показалось, потому что дни и ночи сменяли друг друга, но он не видел ни единого человека, кроме тюремщика-суданца, черного, как зимняя ночь, с исполинскими мускулами. Этот сторож раз в день приносил ему плошку с кашей из репы и турецкого гороха, черствый кусок хлеба и кувшинчик воды. Тюремщик, возможно, был немым, потому что ни разу не ответил ни на один вопрос из тех, какие задавал ему узник на всех известных ему языках. Похоже было, будто он их и не слышал.

Кроме того, поначалу дверь иногда с грохотом распахивалась посреди ночи, и узник, спавший на вырубленной в камне скамье, просыпался. Сердце у него отчаянно колотилось: он думал, что за ним пришли для того, чтобы увести на пытки, которыми грозил ему султан. Но ничего такого не происходило: входил вооруженный человек с факелом, придвигал ему этот факел к самому лицу, некоторое время, усмехаясь, смотрел на него, потом уходил, а Тибо с облегчением, которого стыдился, снова падал на свое холодное жесткое ложе. Но через некоторое время он не видел уже никого, кроме тюремщика, и понемногу начал впадать в уныние, а когда думал о Бодуэне, им овладевало отчаяние. Мало того, что проказа не дает ему передышки, — к жестоким мучениям гниющего заживо добавится горе потери, ведь он утратит того, к кому относился как к брату. Кроме того, Тибо явственно чувствовал, что с каждым днем, который он проводит в замкнутом пространстве, питаясь тухлятиной, силы его покидают, хотя он и принуждал себя есть, и старался как можно больше двигаться в отведенном ему тесном помещении. Нередко он впадал в бессильную ярость: он ненавидел Саладина, хотя льстецы в один голос уверяли, что у того рыцарская душа. Он, пребывая в своем дамасском дворце, должно быть, наслаждался, представляя себе агонию противника, которого, по его словам, уважал. О, если бы снова ощутить в руке привычную тяжесть меча, увидеть ослепительное сияние солнца и умереть на поле боя вместо того, чтобы медленно гибнуть в темнице, где его, может быть, скоро и кормить перестанут, и дверь больше никогда не откроется... А может, его замуруют в этой могиле, отравленной миазмами его собственных испражнений? Несчастный полностью утратил представление о времени.