Жюльетта Бенцони - Тибо, или потерянный крест Страница 67

— Ему так плохо? Тогда отчего же слышны эти звуки — пение, скрипки, праздничный шум?

— Это все «королева-мать»! Она устраивает бал в честь графа Генриха Шампанского и принца де Куртене, которые недавно к нам вернулись...

— Вместе со мной! — громовым голосом прокричал Гийом Тирский, подхватив обеими руками полы своего священнического одеяния, чтобы бежать быстрее. — Что же вы его тут держите, безмозглые, любопытные дураки? Убирайтесь отсюда! Скройтесь с глаз!

Когда он добежал до Тибо, стража и слуги уже разошлись. С минуту Гийом смотрел на него, не зная, радоваться или плакать, а потом из его сияющих радостью глаз брызнули слезы, и он крепко обнял чудесным образом возвращенного ученика.

— Хвала Господу, Тибо, наконец-то ты вернулся! Но где ты пропадал? Что с тобой случилось?

— Я был пленником Саладина. В Дамаске. Разве вы не знали? Правда, поскольку меня взяли в плен не в бою, то и выкупа за меня не просили.

— Больше того — то, что ты в плену, держали в тайне. В противоположность тому, как делается обычно, Дамаск даже на наши вопросы не отвечал, хотя мы не раз справлялись о тебе. Но иди же скорее к королю! Господи, как же он обрадуется!

— Тем более что я наконец-то привез анкобу! В каком он сейчас состоянии?

— Не знаю, в каком состоянии ты его оставил, уезжая, но я, увидев его после своего возвращения с Запада, был потрясен. Мариетта утверждает, что внешних признаков болезни стало ненамного больше. Она никогда не сомневалась, что ты вернешься, и проказа, по ее словам, утихла, дожидаясь, пока ты привезешь средство против нее. Однако жар у него бывает часто.

— А кто такой этот граф Шампанский? Что это за принц де Куртене, ради которого так стараются музыканты?

— Это крестоносцы, которые прибыли сюда, чтобы обеспечить себе местечко в раю, совершив сорокадневное паломничество и надеясь истребить какое-то количество неверных. Перемирие их разочаровало. Первый из них — Генрих Щедрый, родственник французского короля Людовика VIII, человек весьма достойный. Второй, Куртене, не связан с тобой никаким кровным родством: это младший сын Людовика VI Толстого, а если он носит то же имя, что и ты, то только потому, что женился на последней и очень богатой наследнице феода, которую сделал принцессой, получив взамен ее имя и герб. Это мрачный, жестокий и высокомерный человек, но твой отец, сенешаль, очень его ценит, они отлично ладят — а как же, рыбак рыбака видит издалека... Когда они стали подниматься по лестнице, ведущей в покои Бодуэна, Тибо с удивлением услышал звуки лютни и поющий женский голос, удивительно нежный и мягкий. Прочитав в его глазах немой вопрос, канцлер улыбнулся:

— Сам увидишь, здесь произошли заметные перемены. Некоторые явно неприятные и даже мерзкие, но... эту как раз можно было бы считать своего рода утешением, посланным Господом по заступничеству Пресвятой Девы.

В самом деле, сцена, которая открылась взгляду юноши, когда слуга распахнул дверь, неожиданно оказалась пленительной и немного нереальной. Ощущение иллюзорности еще усиливало благоухание легкого дымка, поднимавшегося от стоявшей на полу курительной плошки. Бодуэн в своем белом монашеском одеянии сидел, прислонив окутанную покрывалом голову к спинке высокого кресла, руки в перчатках спокойно лежали на коленях, и прелестная фигурка музыкантши, одетой в атласное платье радостного алого цвета и устроившейся на подушке, соседней с той, на которой покоились забинтованные ноги прокаженного, составляла с этой белой тенью эффектный контраст. Картина была странной, но завораживающе красивой, и вся была пронизана любовью, которую источал голос Арианы, которая сияла в ее глазах... У ног этого заживо разлагающегося человека она напоминала Магдалину у подножия Креста: телесная немощь исчезала в ослепительном сиянии воспоминаний, она не видела того, что было у нее перед глазами.

Увидев входящих, она радостно вскрикнула:

— Мессир Тибо! Посмотрите, мой дорогой господин, он к вам вернулся!

Бодуэн сделал усилие, пытаясь подняться, нашарил костыль, но Тибо уже упал к его ногам, стараясь разглядеть скрытое под белой тканью лицо, — однако покрывало теперь было более плотным. Бодуэн тем временем наклонился и порывисто обнял за плечи друга, вернувшегося издалека.

— Благословен Господь, позволивший мне снова тебя увидеть! Я уже считал тебя умершим, — воскликнул он, и в голосе его слышались слезы.— Однако я здесь, мой король, и готов снова вам служить! И я привез анкобу...

— В самом деле? Боюсь, друг мой, что теперь уже слишком поздно, я так устал...

— Слишком поздно никогда не бывает. И вы так прекрасно умеете сражаться! Мы вместе продолжим эту битву.

Это не было предложением, и еще того менее — вопросом, это было утверждением. Тибо вновь почувствовал себя старшим братом, каким он был когда-то для десятилетнего мальчика, оглушенного известием о своей болезни. Оглядевшись вокруг в поисках поддержки, он остановил взгляд на Ариане, отошедшей в сторонку.

— Как вы здесь оказались? — вопрос сам собой сорвался с его губ. — А где Изабелла... я хочу сказать, принцесса, чьей камеристкой вы были? — тотчас поправился он.

— Не упрекай ее ни в чем, — вмешался Бодуэн. — Если кто и заслуживает упреков, то только я один: у меня недостало сил ее отослать, когда она вернулась во дворец. Тебя рядом не было, и никто не мог мне обещать, что когда-нибудь ты вернешься. Она молила, упрашивала... а мне так необходима была хоть капля нежности! И я позволил ей остаться при одном условии: она никогда не увидит меня с открытым лицом. Она живет вместе с Мариеттой и выходит, когда я ее об этом прошу. Я и сейчас попрошу ее об этом.

Он повернул голову к девушке, та с улыбкой наклонилась, поцеловала его руку в перчатке и вышла. Проводив ее глазами, больной вздохнул:

— Ты должен презирать меня, но, видишь ли, когда доходишь до такого состояния, до какого дошел я, удивительно слышать из уст такой красивой девушки, что она меня любит. Моя мать тоже это говорит, но я не люблю мою мать так, как люблю Ариану... Она поет, разговаривает со мной... и болезнь затихает.

— Но — простите меня! — разве не мучительна вам... вашей плоти... эта близость, которой прежде вы так опасались?

— Да, но Господь в великой милости своей угасил во мне желание. Я узнал, что существует другой род любви: когда можешь всю жизнь провести рядом с любимой, глядя на нее и слушая ее голос, и не просить ни о чем, кроме того, чтобы она была рядом. Мне кажется, она чувствует то же самое. То, что ей пришлось однажды ночью вытерпеть в этом дворце, оставило у нее глубокое отвращение к плотским утехам.