Жюльетта Бенцони - Графиня тьмы Страница 67

— Не много. Все спокойно, но охрану усилили, опасаясь, что сторонники монархии, воспользовавшись беспорядками вокруг Тюильри, попытаются выкрасть девушку. Я зашел к мадам Клери, она, кстати, шлет вам горячий привет, и от нее узнал, что все посещения на несколько дней запрещены.

Поскольку в Тампле было спокойно, то мыслями Лауры целиком завладел Батц. Питу объяснил, и она согласилась с ним, что до восстания видеться им было ни к чему, но сейчас, когда он снова исчез… Почему из Сен-Рош он не пришел в этот дом, некогда уже послуживший ему убежищем? Из страха скомпрометировать ее? Или же прямо из церкви он под шумок отправился подальше из города? Нужно было выяснить это. И она решила идти в то единственное место, где, она знала, был сейчас его дом: на улицу Старых Августинцев.

К своему изумлению она обнаружила, что Жан снова взял свое настоящее имя. Хозяин меблированных комнат, когда она обратилась к нему с вопросом, здесь ли еще господин Натей, только ухмыльнулся:

— Вы хотите сказать, барон де Батц? Ну да, как только его вычеркнули из списка эмигрантов, он сообщил нам свое подлинное имя. Впрочем, удачи ему это не принесло. Его взяли прямо здесь, тепленького…

— Кто взял?

— Полиция, кто же еще?

— Он пришел сюда после… столкновения?…

— Ну да, я бы, конечно, предпочел, чтобы его сцапали где-нибудь в другом месте, но он был ранен, и моя жена… хотя не вам мне объяснять, что такое эти женщины…

— Ранен? — глухо прошептала Лаура с внезапно пересохшим горлом. — Тяжело?

— Ну, как сказать: по крайней мере, ушел на своих ногах! Должно быть, ранен в руку… Да-да, припоминаю, жена еще ему сделала перевязь, такой большой платок…

— Видно, у вашей супруги добрая душа, — заметила Лаура, чуть успокоившись. — А не сообщили вам, в какую тюрьму его ведут?

— Вроде бы кто-то из шпиков сказал, что в Плесси… И, видя, что Лаура в недоумении округлила глаза, уточнил:

— На улице Сен-Жак, в студенческом квартале, там коллеж превратили в тюрьму. Ну и что вы так разволновались? Он не первый и не последний, но вам-то нечего туда ходить! — окликнул он, видя, что Лаура заспешила к выходу. — Все равно вы не добьетесь свидания, этих заговорщиков всегда держат в секрете!

Но Лаура уже бежала по улице, разыскивая фиакр. Один попался ей навстречу в районе Ле-Аль, на нем она добралась до холма Святой Женевьевы, но, как и предполагал хозяин отеля Бове, оставалось только с грустью созерцать средневековый фасад старинного коллежа, созданного еще в XIV веке секретарем короля Филиппа V Длинного, Жоффруа Дюплесси-Балиссоном. Той же эпохи, что и Консьержери, эта тюрьма была такой же страшной и так же хорошо охранялась. Часовые стояли как стена и были так же немы; Лаура поняла, что предлагать им деньги было бесполезно — это могло только осложнить ее собственное положение. Поэтому она вернулась домой, где Жуан выплеснул на нее целую бурю эмоций, вызванную, конечно же, беспокойством за нее.

— Почему вы мне не сказали, что барон де Батц был ранен, когда искал убежища в Сен-Рош? И почему в таком случае вы не последовали за ним, не помогли и…

— Не привел сюда, так? По одной простой причине: мне пришлось бы тогда попасть под перекрестный огонь сражающихся, а от меня убитого ему все равно не было бы пользы.

— Пусть так, но зачем вы скрыли от меня, что он был ранен?

— Именно чтобы избежать того, что как раз и произошло: вы потеряли голову и понеслись, хотя толку от этого никакого. К тому же я уверен, что он прекрасно знал, куда обращаться за помощью… Не забывайте, этот человек и во времена террора свободно, не пряча лица, разгуливал по Парижу…

— Я ничего не забываю. Что до помощи, я скажу вам, куда он отправился: в тюрьму Плесси, откуда пойдет, быть может, только на смерть! Теперь вы, надеюсь, довольны?

Она разрыдалась и бросилась в кресло, в котором любила отдыхать. Жуан стоял, не двигаясь, не сделав ни единого шага, зная: что бы он ни предпринял, сейчас в глазах Лауры все будет выглядеть ужасно. Он молча смотрел, как она плачет, а потом вышел на поиски Бины:

— Давай, постарайся успокоить ее! А я выйду на улицу. Мне надо подышать воздухом…

— Да что происходит?

— Опять этот чертов барон! — пожал он плечами в сердцах. — Неведомо как узнала, что его ранили в руку, а потом арестовали. Я знал о ране, но понятия не имел, что он попался.

— Но ты же не виноват… Знаешь, Жоэль, мне временами кажется, что лучше бы мы остались в Бретани. И ей было бы спокойнее: похоже, мы ей мешаем больше, чем служим…

— Можешь ехать обратно! А я никогда не оставлю ее одну в городе, где она и так уже несколько раз чуть было не погибла!

А Конвент тем временем доживал свои последние дни. Пора было уступать место новым ассамблеям, которые насаждала Конституция четвертого года. И перед роспуском 26 октября он принял последний декрет: переименовать площадь Революции, бывшую площадь Людовика XV. Отныне она должна будет называться площадью Согласия.

Два дня спустя вновь созданный Совет пятисот избрал пять директоров исполнительной власти. Это были: Ларевельер-Лепо, Ребель (оба бывшие адвокаты), Летурнер, бывший офицер инженерных войск, вездесущий Баррас и бывший священник Сийес. Пять цареубийц, среди которых «чесночный виконт» не замедлит загнать в тень всех остальных. Ведь у него в запасе было мощное оружие, которое звалось Бонапартом.

2 ноября все эти господа, кроме Сийеса, недоверчиво относившегося к почестям, водворились в Люксембургском дворце, который превратности судьбы уже превратили к тому времени в великолепную пустую скорлупу: ни мебели, ни убранства; залы в плачевном состоянии. Кое-как устроились, и вскоре к ним примкнул назначенный на место Сийеса так называемый «творец победы» Лазар Карно. Они еще не знали, как он будет им досаждать: Карно славился ужасным характером и вечно был всем недоволен.

Чуть раньше Совет пятисот обосновался в бывшем манежном зале, в самом конце парка Тюильри, а «многоуважаемый» Совет старейшин расположился в бывших помещениях Конвента в Тюильри.

И поднялся занавес Директории…

Одним из первых ее указов была амнистия ставшего весьма обременительным барона де Батца.

И правда: в своей темнице он бесился, как черт в молельне. Пользуясь тем, что его наконец исключили из страшных списков эмигрантов, он начал скандалить, крича о позоре и несправедливости (ведь арестовали его просто по доносу), и требовал, чтобы его немедленно выпустили на свободу или хотя бы передали суду, чтобы «в публичных прениях выплыло наружу то, что ему приписывали в качестве преступлений: сколько проделок, сколько кровавых ужасов скрывалось в деле под названием «Заговор Батца»[65].