Элизабет Вернер - У алтаря Страница 7

Граф говорил дружеским, сердечным тоном, но монах продолжал смотреть на него тем же мрачным взглядом, а его рука холодно и неподвижно лежала в руке Ранека, не отвечая на пожатие.

— Для вас я — прежний Бруно! — сухо произнес он.

— Я тоже думаю, что бывший опекун и покровитель даже для особы духовного звания имеет некоторое значение, — с улыбкой заметил граф. — Ну, вот, Бруно, ты и достиг цели, которая была предназначена для тебя с детства и к которой ты сам стремился. Теперь ты член знаменитого монашеского ордена, где все монахи сразу получают сан священника. Не правда ли, гораздо приятнее стоять над толпой у алтаря и простирать над ней руки, чем на коленях просить благословения у другого человека?

Что-то дрогнуло в лице молодого священника, но сейчас же оно приняло прежнее бесстрастное выражение. Длинные ресницы поспешно опустились, скрыв то, что можно было бы прочесть в глазах.

— Прежде всего я должен поблагодарить вас, граф, за то, что вы дали мне возможность достигнуть этой цели, — проговорил он, и равнодушный тон странно противоречил его словам, — благодаря вам я получил воспитание и образование для поступления в этот аристократический монастырь. Без вас я, ничтожный сирота, к тому же простого происхождения, конечно, никак не мог бы попасть к бенедиктинцам. Я чувствую себя бесконечно обязанным...

Густая краска на мгновение залила все лицо графа Ранека.

— Нет, нет, не говори мне ничего о благодарности и каких-либо обязательствах! — быстро прервал он монаха. — Я сам хотел видеть тебя членом этого монастыря и убежден, что ты окажешь ему честь. Мой брат уверяет, что уже и теперь ты не только ведешь себя как достойный бенедиктинец, но даже слишком усердствуешь в исполнении своих религиозных обязанностей. Я надеялся, что в стенах монастыря ты найдешь спокойствие, которое необходимо для твоего здоровья, а между тем ты все ночи молишься и сидишь над книгами. По словам брата, ты даже во время прогулок в лесу не отдыхаешь, а ложишься на сырую траву и штудируешь какую-нибудь каноническую премудрость. Зачем ты делаешь это, Бруно? Ведь таким образом ты только расстроишь свое здоровье!

Тон графа был необыкновенно мягким, почти нежным, но его слова как будто задели какое-то больное место отца Бенедикта. При упоминании о лесе лицо монаха вспыхнуло, глаза робко опустились, губы дрогнули; но это длилось лишь одно мгновение, затем краска так же быстро отлила от его лица, и оно сделалось мертвенно-бледным.

Граф не мог не заметить этой резкой перемены и тревожно спросил:

— Что с тобой, Бруно? Ты, кажется, совсем болен? Да и неудивительно. Такой режим, какой ты установил для себя, может подорвать и железный организм. Зачем это все? Ты молод, на твоей совести не может быть никакого греха, к чему же изводить себя постом и молитвой? Будь таким же монахом, как все другие члены вашего монастыря. Береги свое здоровье! Я очень тебя прошу, Бруно!

Граф взял обе руки монаха и притянул его к себе. В глазах и тоне Ранека выражалась такая необыкновенная нежность, какую трудно было предположить в нем. Наверно, графу нечасто приходилось просить, тем не менее результат его просьбы был не тот, какого он ожидал. Монах непроизвольно сделал движение, чтобы вырвать свои руки из рук графа, но потом точно одумался и оставил их. Он окинул Ранека взглядом, в котором промелькнуло с трудом подавляемое отвращение, и почтительно, но с ледяной холодностью ответил:

— Вы слишком добры, граф!

Ранек выпустил руки монаха и отошел от него, поняв, что Бруно отталкивает его дружбу. На его лице отразилось глубоко оскорбленное чувство, но не было и тени гнева или презрения, того злого презрения, с каким он говорил о «северном мужике».

— Ты все время хочешь видеть во мне только благодетеля, а не отечески расположенного к тебе друга, — с горечью заметил граф. — Я уже отчаялся когда-нибудь добиться твоего доверия и откровенности. Между нами точно лежит непроходимая пропасть, а ведь ты сам должен понимать, что теперь между тобой и всеми нами уже нет того расстояния, какое было раньше: ты занял другое место в свете.

Щеки отца Бенедикта снова слегка покраснели, он точно устыдился чего-то.

— Простите, граф, — пробормотал он, — я сознаю свою несправедливость по отношению к человеку, которому я всем обязан, но...

— Но ты ничего не можешь изменить, — закончил его фразу Ранек. — Пусть так! Мне не доставит удовольствия вынужденная привязанность, а тем более притворная. Мы, вероятно, будем часто видеться, так как я собираюсь остаться здесь довольно долго. Пока до свидания!

Граф повернулся по направлению к двери. Подойдя к порогу, он остановился на минуту, как будто ожидая, что Бруно что-нибудь скажет ему, но тот, потупившись, неподвижно стоял на месте. Граф быстро открыл двери и с недовольным видом вошел в гостиную.

— Свидание окончено? — спросил настоятель.

— Бруно все так же неподатлив, как и раньше, — ответил граф, садясь в кресло. — Его замкнутость ничем не победишь!

— Отец Бенедикт снова принял твою нежность с ледяной холодностью? — насмешливо проговорил прелат. — Я так и думал, иначе ты не расстался бы так скоро со своим любимцем. Ты сделал бы гораздо лучше, если бы всю свою нежность отдал собственному сыну.

— Как собственному? — воскликнул Ранек. — Разве Бруно...

— Я говорю о наследнике майората, — перебил брата прелат, — о твоем сыне, графе Оттфриде фон Ранеке, ему одному должна принадлежать твоя любовь, а отец Бенедикт не поймет твоей привязанности и не должен понимать.

— Не говори мне ничего об этом, — возразил граф, опустив голову на руки, — ты знаешь, что здесь мы расходимся с тобой.

— Да, и очень сильно. Ты никогда не поборешь своей слабости к Бруно, я в этом давно убедился. Ты прав, не стоит спорить, переменим тему разговора.

Отец Бенедикт вышел в большой коридор, соединяющий помещение настоятеля с квартирами других монахов. По коридору взад и вперед прохаживались двое мужчин, тихо разговаривающих между собой. Один из них был бенедиктинский монах, приор монастыря, с умным, но неприятным лицом и пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, другой — почти старец, в рясе священника белого духовенства. Бледное, худое лицо священника не отличалось особенной интеллигентностью, но было добродушным, а голубые глаза не потеряли еще своей красоты. Он осторожно ступал по мраморному полу и почтительно слушал приора, говорившего с ним снисходительно-дружелюбным тоном.

В коридор вошел отец Бенедикт, и разговор смолк. Монах, согласно уставу, низко поклонился приору и хотел пройти к себе, но приор остановил его вопросом: