Пьер Милль - Святая грешница Страница 7

Почтительно склонившись перед Гортензией, поцеловав на прощание Фульвию и пожелав счастья новорожденному, у которого на пеленках красовался золотой шарик – эмблема юных патрициев, она через некоторое время раздвинула занавески своих носилок и спросила одного из рабов:

– Ты знаешь варварку-гадалку по имени Ордула?

– Она бывает у тебя в доме, госпожа. Я знаю ее и знаю, где ее найти.

– Сходи к ней и приведи ее ко мне вечером. Пусть пройдет черным ходом. Дай ей поесть и попроси кого-нибудь из женщин провести ее в мой гинекей. Только никому не говори об этом…

Правитель Перегринус действительно получил приказ привести в исполнение эдикт о гонениях на христиан. В то время как Гортензия принимала поздравления, перед ним лежал рескрипт, написанный красными буквами на пергаменте, с которого свешивалась императорская печать.

Дело было спешное и не терпело отлагательств.

Его секретарь Веллеий Виктор, которого он вытребовал к себе, был здесь и ждал распоряжений правителя. Но правитель распоряжений не давал и хранил молчание, не зная, на что решиться. Веллеий, знавший его обычную решительность, был в полном недоумении.

– Да, – произнес наконец Перегринус, – эдикт придется привести в исполнение. Повеления божественного императора всегда достойны уважения, а в данном случае они как нельзя более уместны. Но существует несколько способов выполнения их. При том же добросовестном отношении можно проявить большую или меньшую поспешность. Можно, например, обнародовать эдикт и затем выждать несколько дней.

– В таком случае, – заметил Веллеий, – христиане скроют книги и предметы богослужения, а между тем нам необходимо их конфисковать, чтобы отнять у них возможность вновь собираться. Таким образом мы ничего не добьемся, и пергамент с инвентарем конфискованных вещей останется незаполненным. Выдающиеся христианские деятели получат время, чтобы бежать, и в Коринфе останутся только те, которым ровно ничего не будет стоить подписаться под актом отречения.

– Вот именно, – отвечал Перегринус с улыбкой, – вот именно! Ты умен, Веллеий, осторожен и хитер. Так позволь же раскрыть перед тобой карты. Я спрашиваю тебя: что будет с нами, с тобою и со мной, если меры, принимаемые Диоклетианом, ни к чему не приведут и не сотрут с лица земли христианской партии? Я сознательно говорю «партии», а не «секты», выражаясь языком политическим. Потому что это именно так: мы имеем дело с партией – сильной, жизненной и очень распространенной. Предположим, что мы уничтожим несколько членов ее, подчиним себе некоторых из них, или будем думать, что сделали это: ну а потом?..

– Я не совсем понимаю твою мысль, – сказал Веллеий. – В Азии христиан гораздо больше, чем верных олимпийцам. В Египте, в Африке то же самое, даже в части Италии. Эллада еще держится дольше других. И тем не менее, у нас в Коринфе они сильны.

– Вот поэтому-то, – перебил его Перегринус, – вот именно поэтому, Веллеий!.. Диоклетиан стар, он может умереть. Говорят, будто он собирается отречься. Галерий сильно настроен против христиан, он решил вести борьбу до конца. И он к нам ближе всего. Он – наш непосредственный господин, и с этим следует считаться. Это настоящий воин… У него больше горячности и пыла, чем понимания. А на другом конце империи, в Галлии – семья Констанция и сын Констанция Константин, который предпочитает выжидать… И он ждет. Империя не может остаться раздельной между тетрархами, из которых двое августы, а двое просто цезари. Цезари будут стремиться получить титул августов, а один из августов непременно пожелает сделаться императором. Это неизбежно. И подумай, какую силу, какую поддержку может найти в христианской партии такой осторожный человек, как Константин, чтобы потом объединить всю империю в своих руках! Он наверняка об этом подумывает… И каково будет тогда мое положение, мое, Перегринуса, и твое, Веллеий, если христиане в один прекрасный день сделаются господами империи и припомнят нам те меры, которые мы принимали в отношении их? Надо это обдумать… Оставь меня одного и дай знать Гортензии, что я желаю поговорить с ней.

Он знал, что domina[3] тоже получила почту, и надеялся с ее помощью найти разрешение мучившего его вопроса. Гортензия вела самую оживленную переписку со своими приятельницами в гинекеях Диоклетиана в Никомидии и Галерея, который в то время жил в Фессалониках.

Гортензия поделилась с мужем содержанием полученных ею писем. Впечатления от них были в высшей степени различны.

В Никомидии некоторые из принцесс склонялись в пользу христианства. Увлекаясь спорами о сущности божества и об обрядах, которые нужно исполнять, чтобы обеспечить себе будущую жизнь, они проявляли особую наклонность к интригам. Они даже не старались скрыть своих чувств и взглядов. Это разжигало в бабке августа Галерия злобу против ненавистной ей секты.

Вражда между гинекеями европейским и восточным была в порядке вещей. Гинекей Галерия, возглавляемый старухой, которая вся ушла в поклонение богам Олимпа и придерживалась старинных обычаев, черпал свою непримиримость в традициях древнего Рима. В молодых женщинах Никомидии ненавидели и их молодость, и их стремление к любознательности и новизне.

Особое направление ума побудило Перегринуса заглянуть в облачное будущее. Гортензия же раскрыла перед ним более близкие перспективы. Будучи союзницей Фессалоник, она уверила бабку Галерия, что всеми силами будет бороться против влияний, имеющих целью склонить правителя к умеренности в вопросе о гонениях на христиан.

– Ты пытаешься заглянуть в будущее, – говорила она мужу, – но ведь ты не пифия. Думай лучше о настоящем! Вспомни, что Галерий ближе нам, чем Диоклетиан, который сам в отношении христиан часто прибегает к суровым мерам. Вспомни, что ты от Галерия получаешь должности и что завтра он может лишить тебя всего. Если ты здесь, в Коринфе, не будешь делать того, что делают в Фессалониках, то как посмотрят на это там? Не будет ли это с твоей стороны выражением неодобрения их действиям? И неужели ты думаешь, что там ничего не узнают? Если бы даже и случилось так, что Галерий не пришлет сюда своих соглядатаев, – а уж, конечно, не тебе, опытному чиновнику, тешить себя этой надеждой, – то неужели ты забыл Сефисодора-поэта, Филомора-платоника и Пахибия-ритора, которые в течение двадцати лет в своих сочинениях поносили христианство? Неужели ты хоть минуту веришь, что они не предупредят августа? Они и еще сотни других? И вот, подобно старцу, который кичится тем, что издали читает время на водяных часах агоры, а сам не может разобрать лежащего перед ним пергамента со смертным приговором, ты грезишь о каком-то невозможном перевороте, неизвестно откуда… из Галлии… не предчувствуя грозы, надвигающейся со стороны Фессалоник, которая может нанести тебе смертельный удар!