У кромки моря узкий лепесток - Исабель Альенде Страница 7

которые жгут церкви и расстреливают священников. Он соглашался с тем, что все люди равны, но только если воспринимать это высказывание скорее как теоретическую тарабарщину, на практике же для него все было по-другому: люди вовсе не равны перед Богом, ведь Он сам установил классовое устройство общества и прочие различия между сословиями. Аграрная реформа отняла у дона Сантьяго землю, которая хоть и не имела большой ценности, но всегда принадлежала его семье. Вскоре крестьяне стали разговаривать с ним, не снимая шапок и не потупив взора, а глядя прямо в глаза. Высокомерие низших слоев ранило его больше, чем утрата земель, в этом он видел прямой вызов своему достоинству и тому высокому положению, которое он всегда занимал. Он распрощался со слугами, прожившими с ним под одной крышей много лет, распорядился упаковать библиотеку, произведения искусства, коллекции и воспоминания и запер дом раз и навсегда. Имущество погрузили на три грузовика, однако особенно громоздкую мебель и рояль он не взял, потому что они все равно не поместились бы в его мадридской квартире. Несколько месяцев спустя алькальд Санта-Фе из республиканцев конфисковал дом под сиротский приют.

Среди самых больших разочарований и причин для раздражения, которыми мучился дон Сантьяго в те годы, были перемены, произошедшие с его подопечной. Университетские бунтари, особенно Марсель Льюис Далмау, не то коммунист и социалист, не то анархист, в любом случае, как его ни назови, порочный большевик, оказывали на нее дурное влияние, и Росер приняла сторону красных. Она бросила пансион благовоспитанных сеньорит и жила вместе с какими-то проститутками, которые носили солдатскую форму и исповедовали свободную любовь — так они называли свальный грех и прочие непристойности. Дон Сантьяго понимал, что Росер, несомненно, всегда его уважала, но поскольку она не считалась с его наставлениями, естественно, что девушка отказалась и от его помощи. Она прислала дону Сантьяго письмо, в котором сердечно благодарила за все, что он для нее сделал, обещала твердо следовать по пути его принципов, никуда не сворачивая, и объяснила, что по ночам работает в пекарне, а днем продолжает заниматься музыкой.

Замкнувшись у себя в роскошной мадридской квартире, по которой из-за нагромождения мебели и разных предметов перемещался с трудом, дон Сантьяго отгородился от шума и обыденной жизни улицы тяжелыми бархатными занавесями цвета бычьей крови и в силу своей глухоты и безмерной гордости ни с кем не общался; он никак не мог понять, как так случилось, что его страну захлестнул этот ужасающий гнев, тот самый, который веками питала нищета одних и сверхмогущество других. Он умер одиноким и озлобленным в своей квартире в квартале Саламанка, за четыре месяца до того, как военные под предводительством Франко совершили государственный переворот. До самой последней минуты дон Сантьяго Гусман сохранял здравый рассудок и был настолько готов принять смерть, что написал собственный некролог, поскольку не хотел, чтобы кто-то посторонний опубликовал о нем какую-нибудь неправду. Он ни с кем не попрощался, впрочем, никого из близких у него уже и не осталось, но он помнил о Росер Бругере и в качестве благородного жеста примирения завещал ей рояль, который так и стоял в одной из комнат сиротского приюта в Санта-Фе.

Преподаватель Марсель Льюис Далмау очень быстро выделил Росер среди прочих учеников. Одержимый желанием передать им все, что знал о музыке и о жизни, он изливал на них собственные политические и философские идеи, оказывавшие на молодые сердца гораздо большее влияние, чем он предполагал. В этом смысле Сантьяго Гусман был прав. Исходя из своего опыта, Далмау не верил в тех учеников, которым музыка давалась слишком легко, поскольку, как он любил говорить, Моцарт ему еще ни разу не встретился. Чаще ему попадались такие случаи, как Росер, то есть студенты с хорошим слухом, которые могли освоить любой музыкальный инструмент, но они быстро начинали лениться, убежденные в том, что благодаря способностям они и так овладеют профессией, и относились к обучению и к дисциплине спустя рукава. Почти у всех дело кончалось тем, что они зарабатывали на жизнь в ансамблях самодеятельности, играли на праздниках, в гостиницах и ресторанах, превратившись в «свадебных лабухов», как он их называл. Но Росер Бругеру Льюис Далмау решил спасти от такой незавидной участи и взял ее под свое крыло. Узнав, что у девушки в Барселоне нет родных, он открыл для нее двери своего дома, а позднее, когда выяснилось, что она получила в наследство рояль, который ей некуда поставить, убрал из гостиной кое-что из мебели, и инструмент обрел там свое место; Далмау не возражал, чтобы девушка каждый день после занятий приходила к ним и играла бесконечные гаммы. Карме, его жена, определила для Росер комнату Гильема, ушедшего на фронт, чтобы та могла поспать хотя бы пару часов, прежде чем в три ночи идти в пекарню печь утренний хлеб, и вышло так, что, проспав столько времени на подушке младшего сына Далмау и вдыхая запах этого молодого мужчины, девушка влюбилась в него, и ни расстояние, ни время, ни война не могли ее в этом разуверить.

Росер влилась в семью так естественно, будто принадлежала к ней с рождения; для супругов Далмау она стала дочерью, которую те всегда хотели иметь. Дом у них был скромный, немного мрачноватый и довольно запущенный, поскольку давно не знал ремонта, но просторный. Когда оба сына ушли на фронт, Марсель Льюис предложил Росер поселиться у них. Так она сократит расходы, станет меньше работать, сможет играть на рояле в любое время, а в качестве платы будет помогать его жене по дому. Несмотря на то что Карме была моложе мужа, чувствовала она себя старше своих лет, поскольку страдала одышкой, он же сохранял бьющую через край жизненную энергию.

— У меня едва хватает сил, чтобы учить грамоте ополченцев, и, как только необходимость в этом отпадет, мне останется только умереть, — вздыхала Карме.

Еще в первый год своей медицинской карьеры сын Виктор обследовал ее легкие и сказал, что они похожи на цветную капусту.

— Чтоб тебя, Карме! Если ты и помрешь, так только от курения, — выговаривал ей муж, слыша, как она кашляет, но при этом никогда не показывал чеки за сигареты, которые потреблял сам, и уж тем более даже не представлял, что смерть придет к нему первому.

Так и вышло, что Росер Бругера, ставшая своей в семье Далмау, оказалась рядом с профессором, когда с ним случился инфаркт. Она перестала ходить на занятия, но продолжала работать в пекарне и