Патриция Гэфни - Идеальная любовница Страница 7

— Я прошу вас пересмотреть это… э-э-э… поспешное предложение, сделанное, разумеется, от чистого сердца и продиктованное несравненной добротой и щедростью вашей души.

Себастьян поклонился, пряча усмешку. Может, его побуждения и были туманны, но в одном он был уверен твердо: они не имели ничего общего с добротой и щедростью.

— Не кажется ли оно вам… несколько необдуманным? Эта женщина — преступница, милорд, совершенное ею злодеяние чудовищно…

— Но она уже заплатила за него свой долг обществу и, надо полагать, раскаялась. Ведь вы раскаялись, миссис Уэйд? Вот видите, она молчит. Поскольку всякое сомнение следует толковать в пользу обвиняемого, будем считать, что она раскаялась. Скажите мне, господин мэр, в своих взглядах на нашу исправительную систему какой теории вы придерживаетесь: воздаяния за грехи или же теории наставления преступников на путь истинный?

— Что? Ах да. Видите ли, я… в каком-то смысле я поддерживаю обе теории. В разумной степени, если вы меня понимаете.

— Я вас отлично понимаю. Это прекрасный и в высшей степени дипломатичный ответ, поистине достойный мэра. Согласно любой из этих теорий, как вам кажется, должен ли осужденный расплачиваться за содеянное до конца своих дней, невзирая на уже отбытый тюремный срок?

— Конечно, нет, но при всем моем к вам уважении, милорд, разве это имеет отношение к делу?

— Вы правы, не имеет. Вопрос вот в чем: миссис Уэйд не была бы сейчас здесь, если бы сумела найти работу после освобождения из заключения. Ведь вы согласитесь, что никакого нового преступления она не совершила?

Вэнстоун, похоже, не находил ответа. В конце Концов заговорил капитан Карнок:

— Нет, милорд, единственное выдвинутое против нее обвинение — это нищета, которую, как я полагаю, следует считать скорее состоянием, нежели деянием.

— Благодарю вас, сэр. Но раз так, в сложившейся ситуации единственным выходом из положения для нее является поступление на службу, а не заключение в тюрьму. Я не меньше, чем любой в этом зале, заинтересован в том, чтобы уберечь наши отчисления на благотворительность от дополнительного бремени. Нанимая миссис Уэйд на службу, я могу сэкономить общине расходы на ее содержание в работном доме, избавить перегруженных работой судей от необходимости рассматривать ее дело во время окружной сессии, тем более что — как мы только что установили — никакого преступного деяния она на сей раз не совершила, а также предложить приносящее доход занятие женщине, на которую, как мы все вправе полагать, благотворно подействовала наша просвещенная и современная исправительная система. И в придачу к тому я получаю столь необходимую мне сейчас экономку. Разве вы можете что-то возразить против такого разумного предложения, господа?

Мэр Вэнстоун много чего мог бы возразить, однако все его доводы, по сути, сводились к неприятию самой мысли о том, что владелец Линтон-Грейт-холла намерен нанять уголовницу в качестве экономки. Не желая вступать в объяснения даже с самим собой (не говоря уж о Вэнстоуне или о гудящих, как потревоженный улей, зрителях, которые следили за ходом дебатов так, словно от их исхода зависела вся будущая жизнь Уикерли), Себастьян прибег к тирании — излюбленному средству английской аристократии, которым он пользовался всякий раз, когда не удавалось решить вопрос в свою пользу демократическим путем.

— Очень хорошо, — сказал он, — стало быть, решено.

Преимущества дворянского титула и впрямь бывали порой чертовски приятными.

Себастьян опять повернулся к миссис Уэйд. Она выглядела потрясенной. Теперь, когда он ее заполучил, на него опять нахлынуло сонмище сомнений. А что, если она глупа? Справится ли она с работой? А вдруг зарежет его прямо в постели?

Она следила за спором в каком-то зачарованном оцепенении, и внезапность решения ошеломила ее.

— Ах да! — воскликнул Себастьян, словно спохватившись в последний момент. — Вы так и не сказали, согласны вы на мое предложение или нет.

Она как будто лишилась дара речи.

— Итак, миссис Уэйд?

— Экономкой? — дрогнувшим голосом переспросила она, словно желая безоговорочно уяснить себе причину этого deus ex machina.[15]

— Совершенно верно. Мы можем поместить вас на два месяца в окружную тюрьму в Тэвистоке, после чего судьи пошлют вас в работный дом до конца ваших дней, или вы можете отправиться вместе со мной в Линтон-Грейт-холл и стать моей экономкой. Что вы выбираете?

Улыбки не было, ее губы даже не шевельнулись, но в глазах промелькнуло эфемерное, как мираж в пустыне, выражение признательности, и Себастьян получил ответы на два из трех вопросов, которые только что задавал себе. Она не глупа и, безусловно, справится с работой.

— Милорд, — сказала она с подобающей почтительностью в голосе, — я выбираю второе.

3

Возвращение в Линтон-холл прошло в полном молчании. Себастьян мог бы его нарушить и говорить, не умолкая до самого дома, если бы хотел помучить свою новую экономку. Может, ей не позволялось разговаривать в тюрьме? Это могло бы многое объяснить. Впечатление было такое, словно необходимость произносить слова вслух лишала ее последних сил. Поэтому вместо того, чтобы вызвать ее на разговор, он стал пристально рассматривать ее (отнюдь не рассчитывая, что это поможет ей преодолеть смущение). Ему не раз приходило в голову, что он ввязался в опасную авантюру, но Себастьян всячески гнал от себя эту тревожную мысль, не находя оправдания своему поступку.

Они сидели лицом друг к другу на противоположных сиденьях кареты. Один раз, когда экипаж накренился на повороте, их колени соприкоснулись и миссис Уэйд отпрянула, словно дотронувшись до раскаленного железа. Чтобы не встречаться с ним глазами, она неотрывно смотрела в окно на убегающие назад дома деревни, на свежевспаханные поля, потом на уже начавшие зеленеть дубы и липы, образующие подъездную аллею к усадьбе. Небольшой ковровый саквояж, составлявший все ее имущество, лежал на сиденье рядом с ней; всю дорогу она придерживала его рукой. Очевидно, этот жест вошел у нее в привычку. «Ах да, ее же обокрали в Чадли!» — припомнил Себастьян, изучая ее тонкий, четко очерченный профиль, такой бледный на фоне темной стенки кареты. Закатное солнце било ей в лицо, заставляя щуриться. Она приложила руку щитком к глазам, заслоняясь от яркого света, и он отметил, что ее короткие ногти обломаны, а ладонь загрубела от мозолей. На лифе платья выделялось пятно, тщательно застиранное, но все же заметное. Констебль сказал, что ее нашли в чьем-то сарае, а питалась она украденными яблоками. Но это же немыслимо! Такая картина просто не укладывалась в голове у Себастьяна. Даже в своем жалком наряде и с немыслимой стрижкой она походила скорее на гувернантку из богатого дома, переживающую трудные времена, или… на монахиню. Да, точно, она напоминала монахиню, которую кто-то вдруг насильно вытащил из уютной темной кельи и швырнул в хаос реальной жизни.