Памела Джонсон - Кристина Страница 70

— Очень забавно.

— Ты видишь?

— Да, да, вижу. Выпей еще чаю.

— У нас ничего не приготовлено для встречи рождества.

— Нам уже не придется развешивать бумажные гирлянды на елке.

— Тебе будет неплохо на Мэддокс-стрит. — Мы договорились, что, если я попаду в больницу накануне рождества, Нэд проведет рождество у своих.

Мы ждали. Время тянулось ужасно медленно. Наконец в прихожей раздался звонок, и все пришло в движение. Нэд проводил меня до самой больницы, но был тут же отправлен обратно — ему было велено справляться по телефону. Меня осмотрел врач, затем явилась маленькая толстенькая сестра и проделала все унизительные процедуры подготовки к родам. Меня еще раз напоили чаем и велели позвонить, если мне что-нибудь понадобится. Я лежала одна в небольшой комнате с блестящими, гладко выкрашенными в серую краску стенами. В комнате стояли стул, шкаф и у дальней стены не лишенный изящества белый комодик с надписью: «Инструментарий. Эклампсия». Под потолком ярко горела белая лампочка, и время от времени от сильного сквозняка ее тень на стене раскачивалась, как колокол. В больничной карете я изрядно продрогла или, возможно, сама того не сознавая, перетрусила. Здесь же я не чувствовала себя одинокой; я по-прежнему была на каком-то пьедестале, вдали от всего, посвященная в великую тайну. И тем не менее мне ужасно хотелось читать. Я нажала кнопку звонка.

На этот раз явилась новая сестра, ирландка с медно-красным лицом и такого же цвета волосами; у нее был такой вид, словно она постоянно ждала каких-то невероятных сюрпризов.

— Вы меня ужасно напугали! — воскликнула она, когда я изложила ей свою просьбу. — Я бежала как сумасшедшая, решив, что у вас уже началось. — Я поняла, что она делает мне замечание. И тем не менее она принесла мне старый иллюстрированный журнал, на обложке которого красовалась девица в купальном костюме.

За окном посветлело. Верхние стекла не замерзли, и я увидела прозрачное, розовое по краям, напоминающее маргаритку облачко. Я подумала, когда же придет Нэд, чтобы справиться обо мне; как приятно будет хоть с кем-нибудь перекинуться словом. Я попыталась думать о Нэде и нашей с ним жизни. И пока я лежала в этой тихой комнате, где ждут роженицы, а рассвет светлел все больше, мне показалось, что у нас с Нэдом в сущности самая обыкновенная жизнь, ничуть не хуже и ничуть не лучше, чем у большинства супружеских пар. Мне вдруг показалось знаменательным, что женщины чаще всего без особого интереса говорят о своих мужьях. Брак в сущности совсем не такое волнующее событие. Должно быть, это давно известно всем, кроме меня. Я постаралась найти утешение в этой мысли, но она мало радовала меня. Повернувшись набок, я решила прочесть единственную из непрочитанных мною страниц журнала, оказавшуюся страницей объявлений.

Вошла сестра-ирландка узнать, не нужно ли мне чего-нибудь.

Я сказала, что все обстоит хорошо. Мне очень хотелось, чтобы она осталась и поболтала со мной, но она казалась очень занятой. Когда она ушла, я подумала, как странно, что никого не интересую ни я, ни мой ребенок. Впрочем, почему это кого-то должно интересовать? Принимать роды здесь столь же привычное занятие, как для лавочника отпустить фунт масла. Мне захотелось всплакнуть, потому что время тянулось очень медленно.

Я, должно быть, задремала. А когда проснулась, почувствовала (предварительно справившись с часами), что именно теперь имею полное право нажать кнопку звонка.

— Уже каждые четыре минуты, — сказала я сестре.

Теперь все стало на свое место. У меня было какое-то занятие, и я могла хоть в чем-то участвовать. Мне позволили пройтись по комнате. Когда боль утихала, я была совершенно спокойной. В течение трех с половиной минут из четырех боль была ничтожной. Я не понимала, как вообще ее можно заметить. Но вскоре я испытала первый приступ панического страха, ибо боль была настолько острой, что я с трудом могла выдержать ее и чувствовала, что если она еще усилится, я просто не вынесу.

Сестра внимательно следила за моим лицом.

— Кажется, пора вам в родильную.

Меня положили на коляску, и началось необычайное, головокружительное, почти жутко-веселое (как у Макхита[29] на виселицу, подумала я) путешествие по темно-зеленым и светло-зеленым коридорам, пока я не очутилась в серебристо-белой комнате.

— Вот и мы! — воскликнула одна из сестер. На ее лице была веселая, несколько ненатуральная улыбка человека, который только что не очень удачно сострил. — Раз, два, гопля! Сию минуту здесь будет доктор.

Когда появился доктор, сестра-ирландка сообщила ему, что у меня хорошие боли. Меня несколько удивило такое определение.

Поднялась суета, и я оказалась в центре внимания: меня мяли там, где я боялась дотронуться, подбадривали, хвалили, говорили, что я молодец. Я думала: придет же в конце концов завтра. Прежде чем я опомнюсь, все будет уже позади и я буду говорить себе: «Подумать только, ведь все это произошло всего лишь позавчера». Не может же время остановиться.

Я заметила, что неприлично громко дышу.

— Как отвратительно, — с трудом вымолвила я.

Доктор рассмеялся и посоветовал мне дышать еще громче — это полезно.

— Пыхчу, как паровоз, — сказала я, довольная тем, что хоть голос остался у меня прежним. А затем я очутилась во власти боли такой невероятной силы, что она показалась мне отвратительным надругательством над моим толом.

— Хорошо, хорошо, — говорил доктор. — Все идет хорошо.

Перед глазами носились кровавые зарницы, они напоминали солнечные лучи, бьющие в плотно закрытые глаза, когда летом пытаешься заснуть под ярким солнцем. Я не думала уже о ребенке, а только о себе, о раздирающей меня боли и о том, держаться ли мне до конца или сдаться уже сейчас. Я боялась, что разорвусь надвое. «Не бойся, — успокаивал меня мой друг критик, который всегда был со мной и как всегда оставался невозмутим. — Никто еще от этого не разрывался надвое».

— Думаю, пора дать вам наркоз, — сказал доктор.

Рядом со мной появился еще какой-то мужчина, я видела край его белого халата.

— Благодарю вас, — сказала я, словно мне предложили билеты в театр. — Это было бы очень хорошо, — уже невнятно пробормотала я. — Только подождите, когда пройдет эта боль…

— Она сейчас пройдет. Все будет хорошо, и вы сейчас уснете.

Пары наркоза показались мягким бархатным покровом, наброшенным на объектив фотокамеры. Объективом была я, а за мной лежала бархатная темнота. И видела зеленые горы и реку, а в ней водяную змейку из голубого стекла, величественно и грациозно подплывающую ко мне. Но я тут же услышала: