Алина Знаменская - Рябиновый мед. Августина Страница 76

— Мой.

— Значит, решили уволиться из армии, гражданин Вознесенский, в самый критический для нее момент?

— За Родину умереть готов, но в своих стрелять не намерен,

— Чистеньким, значит, хотите остаться, поручик? Вознесенский молчал. Вот, значит, в чем дело? Не напиши он рапорт о намерении уйти в отставку, никто не вспомнил бы этот злополучный плен! Новой армии нужны военные специалисты. Следователь поднялся, прошелся по кабинету, остановился у окна, забранного крупной решеткой.

— Вы, кажется, женаты?

— Так точно.

— И ребенок у вас, не так ли?

— И ребенок.

— Вы молоды, Вознесенский. В этой круговерти у каждого из нас имеется шанс выжить. Пусть крошечный, но имеется. Вы согласны со мной?

— Шанс есть всегда.

— Но только не тогда, когда ты приговорен к расстрелу. Алексея окатило холодной волной. Вот оно!

— Так вот, Вознесенский, как старший по возрасту… заметьте — не по званию, хотя я старше вас и по званию, а по возрасту, советую вам немедленно написать иной рапорт на имя командующего. Надеюсь, вы меня поняли.

Он понял. Он думал. Провел бессонную ночь. А утром на столе следователя лежал новый рапорт Вознесенского. Взяв в руки бумагу, следователь прежде всего отыскал в тексте разборчиво начертанные слова «направить на фронт», чтобы «смыть кровью подозрения». И только после этого перечитал весь рапорт от начала до конца.

Тем временем старшего Вознесенского, Владимира, привезли на станцию Пречистое, где, ничего не объясняя, закрыли в арестантской камере местной управы. В тесной грязной комнате с заплеванным полом находилось несколько мужиков-крестьян и сухонький попик с деревянными четками в руках. Мужики посторонились, Вознесенский сел на лавку рядом с попом.

— Из офицеров, — сразу определил мужичок с шустрыми глазами, сворачивающий козью ножку.

— За что вас? — спросил Владимир у попа, почувствовав некоторое облегчение, что не один в этой неожиданной неприятности.

— Некоторые расхождения имею с властями в вопросах культа, — скромно отозвался попик, забирая в пальцы очередной кругляш четок.

— Попов они не любят, — встрял все тот же шустрый мужичок. — Но и офицериков тоже… Больно умные.

— А вас в таком случае за что забрали? — обратился Владимир к мужику.

— А он тоже шибко умный! — хихикнул парень в лаптях, лузгающий семечки. Шелуху он плевал прямо на пол.

— За что! Ясно — за что! Зерно не хотел отдавать. Кто же свое отдаст? Своим-то детям голодать теперича? И они вот тоже за зерно.

— Я не за зерно, я ни за что ни про что, — возразил мужичок, свернувшийся калачиком на лавке. — Съездил в город, продуктов купил — крупы, сахару, мыла, свечей. У меня и бумага была, разрешение от сельсовета. Я все по-честному. Еду себе. А они, разбойники, меня на дороге остановили, отобрали все подчистую. Самого кулаком обозвали — и в каталажку! А у меня дома семеро малых и баба на сносях! — Мужичонка жалкий, нервный, видимо, рассказывал свою историю уже раз десять, его перебили, не дали договорить. Тот, что сидел за зерно, обратился к Владимиру:

— А твое дело плохо, служивый…

— Это почему же мое хуже, чем ваше?

Ответить мужичок не успел, дверь грубо лязгнула, показался солдат в линялой гимнастерке и объявил:

— Митюхин, Санько и Потапов — на выход! Руки за голову!

Мужики вышли. В камере остались Вознесенский и священник.

— Разве вы вчерашних газет не читали? — спросил поп, теребя четки.

— Не читал. А что случилось?

— В Ярославле эсеры подняли мятеж. Нынешняя власть опасается поддержки мятежа бывшими офицерами. Да и союзники-чехи спешат на подмогу мятежникам.

— Вот как… Но я из армии уволился.

— Уволились не уволились, а в душе-то вы офицер. Они вас в покое не оставят.

— Вот черт!

— Вам не черта, батенька мой, надо поминать теперь, а только лишь Господа Бога нашего.

— Простите, батюшка.

— Бог простит.

Со стороны площади перед зданием, где находился сейчас Владимир, слышались шум, голоса. Владимир влез на лавку и сквозь зарешеченное окошко увидел, что на площади идет построение одетых в штатское, но вооруженных людей.

«Собирают отряды для подавления мятежа, ~ понял он. — Дело плохо. В такой критической ситуации с арестованным возиться не станут. Тюрем у новой власти нет, содержать арестованных не на что. Неужели — расстрел?»

Все эти мысли неслись в голове у Вознесенского вихрем. Время шло — на допрос не вызывали. К вечеру на площадь прибыла крытая машина, добровольцы забрались в кузов. Машина с шумом уехала — площадь опустела. Стремительно стало темнеть.

Когда раздались тяжелые шаги в коридоре и дверь, лязгнув, открылась, Владимир и поп разом поднялись и оборотились в сторону тусклого света, сочившегося из коридора.

— Поп, на выход!

Батюшка кивнул Владимиру и, шепнув: «Господь с тобою!» — вышел.

Владимир слышал, как в конце коридора кто-то сказал:

— Еще раз намекнешь в проповеди про власть антихриста, пеняй на себя!

— Вознесенский! Руки за спину!

Руки за спиной крепко стянули, вывели на пустой темный двор.

— Куда меня? — спросил Вознесенский, видя, кроме своего тюремщика, еще и бородатого солдата с винтовкой.

— Куда, куда! На кудыкину гору… — отозвался тюремщик и отошел к солдату. Закурил.

В эту минуту Владимир вдруг ясно почувствовал, что и самому тюремщику не по душе эта ситуация, и солдату бородатому, который по годам наверняка был ровесником Владимира, все это как-то не с руки. И горе матери, и боль отца, и отчаяние Сонечки Кругловой — все это он охватил разом, чувствуя за всех и понимая, что, при всей нелепости ситуации, никто ничего не может изменить и ему сейчас никто не в силах помочь, разве что ангел-хранитель. — Этого куда? — спросил солдат. Спросил негромко, но Владимир услышал. — Отведи в лесок и… в расход.

Эта короткая фраза ничего не добавила к силе того, что он чувствовал сейчас, лишь что-то оборвала. Словно с нее начиналось уже нечто другое, более важное.

Сейчас его поведут, и дуло винтовки будет смотреть в спину… А потом для него настанет что-то другое, а здесь все останется как было, только уже без него. — Пошли, — буркнул солдат, и они направились мимо слепых темных домов, мимо черных силуэтов рябин и черемух в палисадниках. И Владимиру приходили такие странные мысли, что вот — и станция называется Пречистое, и последний день он провел не с кем-нибудь, а с деревенским батюшкой, и что жизнь, испытывая, напоминает ему, что он не один сейчас. Неужели — все? И это — прощание? Только бы в последний момент не сломаться, не заплакать, не попросить… Этого Владимир боялся больше всего. Поэтому он не заговаривал с солдатом, не просил закурить. А впереди темнел лес. Как знакомы эти места. Сейчас прямо лесом, лесом, и дальше — Любим…