Решад Гюнтекин - Птичка певчая Страница 77

Боже, что я пишу? Сестра Алекси говорила нам: «Поповская ряса делает человека ханжой». Может быть, кокетливо убранная головка и женщину делает кокеткой? Какие глупости, какие неприличные вещи! И это школьная учительница!

Как уже я сказала, после двух лет смиренной жизни у меня было право немного развлечься сегодня.

Увидев в гостиной женщин, которые при моём появлении приняли неестественные позы, словно начинающие актрисы, я улыбнулась и подумала про себя: «Ничего, потерпите немного, сейчас вы узнаете меня…»

Как они были поражены, когда я не поцеловала, как другие, подол платья у госпожи и молодых барышень, а ограничилась лишь простым непринужденным поклоном. Все переглядывались. Пожилая гречанка, довольно вульгарно одетая, — мне думается, какая-нибудь гувернантка с Бейоглу[95], — нацепила на нос очки в золотой оправе и окинула меня взглядом с головы до ног.

Моя манера держаться, мои жесты были так естественны, и в моих словах было столько непринуждённой уверенности, что вызвали в гостиной полное замешательство.

В комнате не было ни одного изящного предмета, говорящего о хорошем вкусе хозяев. Дом походил на мануфактурную лавку, набитую всевозможными дорогими вещами, для того чтобы изумлять и поражать бедных, бесхитростных женщин Ч…

Действуя свободно, дерзко, смело, я постепенно овладела вниманием всех присутствующих и поставила самих хозяек в положение неискушённых, неуклюжих гостей. Разыгрывая эту грубую, смешную комедию, я старалась не нарушить естественности, дабы никто не понял, что это игра. Я дала понять, что мне не нравится всё, что они показывают, говорят и делают. Мне хотелось раздразнить их, чтобы они как можно глубже почувствовали своё ничтожество и невежество. Когда старшая дочь паши показывала мне картины, я деликатно, но недвусмысленно назвала всё мазнёй; а потом, заметив в углу крошечную миниатюру, спросила, почему это произведение искусства, единственно ценная вещь в гостиной, так далеко упрятана? Короче говоря, я не одобрила ни одной безделушки. Я критиковала буквально всё. Особенно им досталось во время ужина. Кто знает, у скольких дам за этим великолепным столом застревал в горле кусок; сколько гостей растерянно вертели ножи и вилки, не умея ими пользоваться; сколько несчастных были вынуждены отказаться от лакомого блюда, так как не знали, как его есть, как положить себе на тарелку.

Сегодня я отомстила всем. У меня были такие изящные, уверенные движения, что дамы не могли сдержать изумления и всё время исподтишка поглядывали в мою сторону. Я изредка тоже посматривала на окружающих. Но от этих взглядов вилки в их руках дрожали. Гости и хозяева давились и захлёбывались. Особенно осрамилась гувернантка с Бейоглу. Она, видимо, считала себя во много раз воспитаннее и образованнее всех этих неискушённых, невежественных женщин и хвасталась перед ними своим потешным французским языком. Поскольку я учительница, то она решила, что мы коллеги, и сочла своим профессиональным долгом помериться со мной силами. Ну и задала я ей жару! Она попыталась было спастись.

— Я плохо говорю по-турецки, — сказала она мне.

— Это ничего, мадемуазель, поговорим по-французски… — ответила я.

Гречанка стала говорить на французском языке. И тут я высмеяла её.

Словом, маленькая незаметная учительница начальной школы исчезла. Я снова превратилась в Чалыкушу, отчаянную, язвительную, безжалостную, которая доводила до слёз самых сладкоречивых учительниц пансиона «Dames de Sion».

Мы спорили с гувернанткой о правилах этикета. Она тут же запуталась. Ей не хватало знаний французского языка, и в конце концов она решила меня «уничтожить».

— А всё-таки мне приходилось бывать в самом высшем обществе. Я всё видела своими глазами.

Я насмешливо поглядела на неё и сказала:

— Да, но бывать — этого недостаточно. Человек должен жить в этом обществе естественной жизнью!

Выпад, надо сознаться, был лишён деликатности. Бедняжка изменилась в лице и поспешила убраться, сославшись на то, что она должна заниматься с одним из маленьких наследников паши.

Хозяйка дома, её дочери превратились в ягнят. Безобразная маска надменности и высокомерия слетела; женщины стали похожи на самих себя. И, откровенно говоря, это были совсем неплохие люди. Тогда и я приняла облик простой школьной учительницы, которая понимает своё положение и сознаёт его незначительность.

Ханым-эфенди и молодые барышни искренне просили, чтобы я почаще навещала их дом.

Я ответила:

— Иногда я буду вас беспокоить, не часто, конечно. Иначе люди подумают, что мне от вас что-нибудь надо.

Ханым-эфенди интересовалась моим происхождением, вызывая всячески на откровенность.

Я сказала, что родители мои из знатной семьи, но попали в бедственное положение.

— Ханым, дочь моя, — растрогалась хозяйка, — вы такая красивая, у вас столько достоинств! Вы можете стать невестой человека из очень благородной семьи.

— Может быть, ханым-эфенди, и существует такой человек, который хотел бы на мне жениться… Но я предпочитаю зарабатывать на жизнь собственным трудом. Ведь в этом нет ничего зазорного.

— А что бы вы сказали, если бы вас захотела удочерить очень приличная семья?

— Я, конечно, благодарю за честь, которой вы меня удостаиваете, но думаю, что не соглашусь.

Намерения хозяек дома я поняла только потом, когда выяснилось, что они пригласили меня не только для того, чтобы похвастаться своим богатством и пустить пыль в глаза.

Неожиданно старшей дочери захотелось показать мне сад. Он напоминал гостиную. Каких только не было тут цветов, деревьев, трав, кустов. На каждом шагу попадались цветочные горшки. И вот в небольшом искусственном лесочке, меж низкорослых молоденьких сосен…

Впрочем, чтобы всё было понятно, я вынуждена вернуться к случаю, который произошёл недели две назад.

По соседству со школьным садом, где ученицы бегают во время перемены, расположен огромный виноградник. Детвора растащила плетень, и теперь наш сад и виноградник представляют собой единое целое. В этом винограднике работало несколько батраков в красных повязках на голове. Во время перемен я наблюдала, как несчастные, обливаясь потом, ковыряют землю мотыгами.

В тот день, о котором идёт речь, я обратила внимание на молодого рабочего, который трудился вместе со всеми. Он был одет, как и остальные, но лицо, весь облик молодого человека выделяли его среди окружающих. Сквозь загар просвечивала благородная бледность, глаза светились каким-то особенным блеском. Больше всего меня поразили его руки — маленькие, изящные, как у женщины. Так как он, в отличие от остальных, был молод, мне неудобно было подходить к нему. Но юноша сам приблизился ко мне, сказал, что его мучает жажда, и попросил послать кого-нибудь из школьниц за водой.