Лавирль Спенсер - Осень сердца Страница 79

— Ну что ж, — вымолвила наконец Лавиния, — будь послушной и не доставляй им неприятностей. И знай, что они оказывают нам большую услугу.

— Когда я снова увижу тебя?

— После того, как оно родится. — Сейчас Лавиния предпочла назвать ребенка «оно», хотя раньше называла только «ублюдок».

— Значит, только тогда? А папа? Он… он приедет проведать меня?

— Не знаю. Твой отец занятой человек. Лорна перевела взгляд ла распятье.

— Да… конечно… конечно… он занятой человек. Слишком занятой, чтобы тратить время на беременную дочь, которая тщательно спрятана и которой на ближайшие шесть или семь месяцев ничего не нужно, кроме обычных человеческих условий.

— А когда оно родится, ты, конечно, сможешь вернуться домой, — сказала Лавиния.

— Без него… конечно.

К великому изумлению Лорны, величественная фигура Лавинии как-то поникла, еще секунду назад крепко сжатые губы задрожали, глаза наполнились слезами.

— Боже мой, Лорна, — прошептала она, — ты думаешь, мы с твоим отцом не переживаем? Мы стараемся защитить тебя, неужели ты не понимаешь? Ты же наша дочь… Мы хотим тебе только добра, но это пятно может остаться на тебе всю жизнь. Ты даже не представляешь себе, какими жестокими могут быть люди. Вот ты обвиняешь нас и называешь бессердечными, но задумайся хоть на минуту, что ты носишь под сердцем нашего внука, и нам самим было очень больно принимать такое решение!

Эта вспышка откровения продемонстрировала слабость Лавинии, которую Лорна раньше никогда за ней не замечала. Она даже не подозревала, что мать может переживать случившееся. До этого момента Лорна считала Лавинию просто деспотичной и злой женщиной, разлучившей ее с Йенсом в силу каких-то глупых предрассудков. И вот только теперь, когда в глазах Лавинии появились слезы, она поняла, что и у матери есть чувства, которые она тщательно скрывала до этого момента.

— Мама… я… прости меня.

Лавиния прижала дочь к груди, стараясь говорить спокойным голосом:

— Мать всегда мечтает о самом лучшем будущем для своего ребенка. Никогда не предполагает таких ужасных неприятностей. Поэтому, когда они случаются, мы просто… просто… боремся против них во имя самого лучшего известными нам способами и говорим себе, что в один прекрасный день наш ребенок поймет, что мы принимали решения, которые, по нашему мнению, пошли бы всем только во благо. — Она похлопала Лорну по лопатке. — А теперь береги себя и сообщи сестрам, когда подойдут роды. Они отправят телеграмму твоему отцу, и я сразу приеду.

Лавиния крепко поцеловала Лорну в щеку и поспешила уйти, чтобы окончательно не разрыдаться.

Дверь за ней закрылась, а Лорна так и стояла, удивленная выплеснувшимися наружу чувствами матери. Это откровение было не только неожиданным, оно буквально открыло глаза Лорне на то, что некоторым людям очень трудно дать волю своим чувствам и выразить любовь, которую они скрывают.

Появилась сестра Деполь и взяла со стола подсвечник.

— Я отведу тебя в твою комнату. — Она взялась за одну ручку сундука, Лорна за другую. — О-ох! Какой тяжелый. Ты увидишь, что тебе здесь не понадобится так много одежды. Мы здесь живем просто и тихо, проводим время в молитвах и размышлениях.

— Но я — не католичка, сестра. Вам говорили об этом?

— Необязательно быть католичкой, чтобы молиться и размышлять.

По обе стороны коридора в верхнем этаже, уходившего в темноту, располагались двери. Пройдя половину коридора, сестра Деполь открыла одну из дверей по правой стороне.

— Вот твоя комната.

Лорна вошла и огляделась. Кровать, стол, стул, окно, распятие, аналой. Монашеская келья для молитв и размышлений.

Они присели на сундук. Монахиня зажгла свечу, стоявшую на столе, и повернулась к Лорне.

— Месса у нас в шесть часов, а завтрак в семь. Если хочешь, можешь посещать мессу, но для тебя это, естественно, не обязательно. Завтра после мессы кто-нибудь зайдет за тобой и проводит в трапезную. Спокойной ночи.

Спустя минуту Лорна уже лежала в темноте на спине на жесткой койке не шире детской кроватки. Руки она положила на живот, пытаясь уловить шевеление плода, которому суждено было в корне изменить ее жизнь. Простыни на постели были грубыми, но от них исходил запах свежести, как от дождя, одеяло шерстяное и тяжелое. Малышка, покоящийся в ее пока еще плоском животе, был, наверное, не больше чайной чашки. А есть ли он там вообще? Как он может там находиться, если совсем нет ощутимых доказательств его присутствия? Весь прошедший день показался Лорне театральной драмой, в которой она играла главную роль. Ей захотелось встать с этой койки, уйти из этого монастыря, уйти со сцены и прекратить весь этот спектакль. Она могла бы сесть на поезд, вернуться к Пенсу и рассказать ему, что играла главную роль в очень странной пьесе, где все сговорились разлучить их и отнять у них их ребенка. Но она вернулась, она счастлива, и теперь они могут пожениться.

Однако воспоминания о слезах матери прервали мечтания Лорны и вернули ее к жестокой действительности. Слезы Лавинии заставили Лорну впервые осознать, какие неприятности доставил ее родителям этот ребенок. Она вспомнила слова матери о жестокости людей по отношению к детям, рожденным вне брака, и о печати позора, которая вечно будет лежать на семье этого ребенка. До этого момента все виделось ей в розовом свете, она мечтала о том дне, когда она, Йенс и их ребенок будут одной семьей, словно реакция общества на это не имела никакого значения. Но все было иначе. И только теперь, разом повзрослев, Лорна признала то, что отрицала раньше.

На следующее утро тихая, смиренная монахиня сестра Марл зашла к Лорне. Уголки губ у сестры Марл были приподняты, что придавало ее лицу своеобразное выражение — не улыбка, не усмешка, а этакое блаженство и внутреннее умиротворение. Она вошла в комнату Лорны и остановилась в ожидании, сцепив руки в широких рукавах черной рясы. Лорну она назвала «дорогое дитя».

— Дорогое дитя. Не бойся. Господь позаботится о тебе, как заботится о всех своих детях. — Когда они вышли в коридор, сестра Марл сказала: — Вот сюда, дорогое дитя. Ты, должно быть, ужасно проголодалась. — И уже в трапезной вновь обратилась к Лорне: — Садись, дорогое дитя, подожди, пока мать-настоятельница прочтет молитву.

Лицо матери-настоятельницы было сморщенным, будто куча белья, вывешенная сушиться на короткой веревке. И вся она была белая, как напрестольная пелена, свисавшая с ее сложенных рук. Даже не взглянув на Лорну, мать-настоятельница осенила монахинь крестом, и они вместе затянули молитву, совсем непонятную Лорне. Монахини не пели, но их голоса сливались, словно в церковном гимне. Двигались они медленно, а усаживаясь перед своими тарелками, закатывали широкие рукава ряс, чтобы они не мешали трапезе. Пища была самой простой: острые колбаски, пикантный сыр, грубый белый хлеб несоленое масло, холодное молоко, горячий кофе.