Пьер Мариво - Жизнь Марианны, или Приключения графини де *** Страница 8

Тут вошел кто-то из живущих в доме и прервал больную. Быть может, вам любопытно знать, что я отвечала ей. Ничего. У меня не было на это сил. Ее речи и мысли мои о грозящей ей смерти потрясли меня, я прильнула к ее руке и без конца осыпала ее поцелуями. Вот и весь мой ответ. Но я ничего не упускала из ее наставлений, и они так запомнились мне, что я передаю их вам почти дословно, ибо они глубоко запали мне в душу; и то сказать, ведь мне было по меньшей мере пятнадцать с половиной лет, и у меня уже доставало ума, чтобы понимать эти назидания.

Перейдем теперь к тому, как я применила их в жизни. О скольких безумствах мне придется вскоре рассказать вам! Ужели всегда мы становимся благоразумны лишь в ту пору жизни, когда благоразумие перестает быть заслугой! Что означает выражение: «Он уже вошел в разум», которое мы употребляем, говоря о ком-нибудь? Неверное выражение. В юности мы относимся к разуму, словно к прекрасной драгоценности, на которую мы часто смотрим, которую ценим, но никогда ею не пользуемся. Простите мне мои маленькие рассуждения, я и впредь мимоходом буду делиться ими — ведь своими слабостями я заслужила право порассуждать о них. Двинемся, однако, дальше. До сих пор я жила на чужом попечении, а теперь мне надлежало самой содержать себя.

Сестра священника сказала мне, что она боится умереть при первом приступе сердечной слабости,—и это были пророческие слова. Я не легла спать в эту ночь, я бодрствовала у постели больной. Она довольно спокойно спала до двух часов ночи, а тогда я услышала, что она стонет, я подбежала, заговорила с ней, она уже не в состоянии была ответить. Она лишь сжимала мне легонько руку, и на ее лицо уже легла тень смерти.

Ужас овладел мною. Как страшна была уверенность, что я потеряю ее; у меня помутился разум: никогда в жизни я не переживала столь страшной минуты; мне казалось, что весь мир обратился в пустыню и я осталась в ней одна. Я поняла, как я люблю ее и как она меня любила; все это столь живо обрисовалось в моем сердце, что образ этот привел меня в отчаяние.

Боже мой! Сколько горя может вместить человеческая душа, до какой степени доходит наша чувствительность! И когда я думаю о своей жизни, меня, признаться, больше всего удручают воспоминания о пережитых утратах — из-за них-то и развилась во мне склонность к уединению, в котором я живу теперь.

Я совсем не умею философствовать и нисколько этим не огорчаюсь, так как полагаю, что разглагольствования ни к чему не приводят; люди, чьи рассуждения о высоких предметах я слышала, конечно, очень умны; но мне кажется, что в иных вопросах они похожи на разносчиков новостей, которые сами сочиняют новости, когда таковых не имеют, или подправляют услышанные вести, если те им не нравятся. Я, со своей стороны, полагаю, что лишь чувство может подать нам сколько-нибудь верные вести о том, что творится в нас,— право, не следует слишком доверяться уму, который обо всем судит по-своему, ибо он великий выдумщик.

Но поспешим вернуться к нашему повествованию; мне очень стыдно за свое рассуждение, записанное здесь, а вместе с тем я горжусь, что оно пришло мне на ум; вот увидите, я еще войду во вкус,— ведь во всем, как говорится, труден только первый шаг. Да и почему бы мне, право, не заняться размышлениями? Только потому, что я женщина и ничего не знаю? Здравым смыслом могут обладать оба пола; я не собираюсь никого поучать; мне уже за пятьдесят; а один почтенный и весьма ученый человек недавно говорил мне, что хоть я ничего не знаю, а все же я не более невежественна, чем те, кто знает больше моего. Да, да, так сказал первостепенный ученый[8]; люди весьма гордятся своими познаниями в науках, но все же бывают минуты, когда истина вырывается у них из сердца и когда они так устают от своего высокомерия, что охотно расстаются с ним, желая подышать свободно, как дышат самые обыкновенные невежды: у них становится легче на душе; а мне ужасно хотелось сказать хоть немного, что я думаю о них.

Итак, мне было мучительно больно, когда я увидела, что добродетельная женщина, которой я обязана столь многим, умирает; хоть она и говорила мне о грозящей ей смерти, я никак не могла вообразить, что ее болезнь смертельна.

Мои стенания разнеслись по дому и всех разбудили; хозяин с хозяйкой, угадывая истину, встали и постучались к нам; я безотчетно отворила дверь; со мной говорили, а я только рыдала вместо ответа; скоро, однако, они поняли, что привело меня в такое отчаяние, и попытались помочь умирающей, а может быть, уже и умершей, ибо она не шевелилась; через полчаса стало ясно, что она мертва. Пришли слуги, поднялся шум, и тут я потеряла сознание; меня перенесли в соседнюю комнату, но я этого не почувствовала. Не стану говорить, в каком я была затем состоянии,— вы и сами догадаетесь, а мне и до сих пор грустно рассказывать об этом.

И вот я осталась одна; единственным руководителем моим был опыт девушки, которой пошел, вероятно, шестнадцатый год. Так как покойная выдавала меня за свою племянницу и с виду я была рассудительной девушкой, мне представили отчет якобы во всем имуществе, оставшемся после нее,— оно было так невелико, что не требовалось особых церемоний для его передачи, даже если бы мне действительно отдали все, что было. Однако ж часть белья и кое-какие мелочи оказались украденными; а из денег, которых, как я знала, оставалось около четырехсот ливров, похитили, думается, добрую половину; я пожаловалась на это, но очень робко, не решаясь настаивать. Да и в эти горестные дни сердце у меня ни к чему не лежало. Раз не было возле меня никого, кто принял бы участие во мне и в моей жизни, я и сама о себе не думала; такое состояние духа походило на спокойствие, правда весьма плачевное. При подобном спокойствии человек более достоин жалости, нежели при самом бурном отчаянии.

Все в доме, по-видимому, весьма сочувствовали мне, в особенности хозяин и хозяйка, приходившие ласково утешать меня и, однако ж, сумевшие нажиться на моем несчастье; в жизни полным-полно подобных людей: в общем, никто не выказывает столько ревностного желания смягчить ваши страданья, сколько мошенники, причинившие их вам и получающие от них выгоду.

Я позволила продать платья покойной, за которые мне дали, сколько хотели, и вот прошло уже две недели с того дня, как умерла моя дорогая тетушка, как ее называли люди, дорогая моя матушка, как я охотно называла бы ее, или, вернее, мой единственный друг, ибо нет наименования выше этого, нет сердца более нежного, более верного, нежели сердце друга, воодушевленное искренней любовью; да, прошло уже две недели после смерти моего друга, а я все еще проживала в гостинице, не зная, что станется со мною, и не заботясь о будущем, как вдруг монах, о котором я уже упоминала, часто навещавший покойную, а за последнее время тоже хворавший, зашел узнать, как она себя чувствует. Его опечалила весть о ее смерти, а так как он был единственный человек, знавший тайну моего происхождения, которую покойная сочла уместным открыть ему, и так как мне было это известно, я обрадовалась его приходу. Его чрезвычайно огорчило мое несчастье и обеспокоило то, что, подавленная горем, я так мало думаю о себе; он очень трогательно поговорил со мной об этом и указал, каким опасностям я подвергаю себя, живя в одиночестве в этой гостинице, не имея ни в ком на свете поддержки; действительно, положение тем более становилось опасным для меня, что я отличалась большой миловидностью и была в том юном возрасте, когда едва расцветшая девичья красота чарует своей невинностью и свежестью.