Евгения Марлитт - Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) Страница 8

– Я пошла сначала к тебе, папа, но дверь была заперта, и тебя не было дома.

– Не было дома? Что за вздор! – сердито сказал он, направляя ее к выходу. – Дверь вовсе не была заперта, ты просто не сумела ее открыть. Я был здесь, в красной гостиной, – он показал на дверь, мимо которой тащил ее, – когда услышал твой крик.

– Но ведь я не кричала, папа, – сказала Маргарита, подняв на отца широко открытые удивленные глаза.

– Не ты? А кто же мог кричать? Не будешь же ты меня уверять, что здесь был еще кто-нибудь, кроме тебя!

Он сильно покраснел от гнева и нетерпения и смотрел на нее с угрозой. Он думал, что она солгала! Правдивую девочку до глубины души оскорбило подобное предположение.

– Я ни в чем не желаю уверять тебя, папа. Я говорю правду! – храбро заявила она, глядя в его пылающие гневом глаза. – Это правда, здесь наверху кто-то был, какая-то девушка, она вышла из той комнаты, знаешь, где я видела в окне голову со светлыми волосами. Да, она вышла из той комнаты, и на ней были башмачки с бантиками, я слышала, как стучали ее каблуки по полу, когда она убегала.

– Какое-то безумие!

Он опять шагнул по коридору. Розовое вечернее облачко уплыло дальше, и в высокое маленькое окошко смотрело сразу поблекшее небо. Серые сумерки спустились в длинный коридор.

– Видишь ли ты там что-нибудь, Грета? – спросил он, стоя позади и тяжело надавливая обеими руками на плечи ребенка. – Нет? Опомнись же, дитя. Ведь девушка, о которой ты говоришь, не могла убежать через галерею – мы загораживали ей дорогу, а все двери заперты, я это хорошо знаю, потому что у меня от них ключи. Ей оставалось только вылететь через окошко там, наверху, но разве это возможно?

Видимо, успокоившись, он взял дочь за руку, подвел к одному из окон галереи и, вынув носовой платок, стал вытирать с ее лица слезы, вызванные предшествующим испугом. При этом взгляд его выражал сочувствие.

– Понимаешь ли ты теперь, какой была дурочкой? – спросил он, улыбаясь и заглядывая ей в глаза.

Она порывисто обвила его шею своими маленькими ручками.

– Я так люблю тебя, так люблю, папа! – уверяла она со всем жаром горячего детского сердца, прижавшись худеньким загорелым личиком к его щеке. – Но не думай, что я солгала. Я не кричала, это она! Я думала, что это Эмма, и хотела напугать ее. Но у Эммы не такие длинные волосы, я только сейчас сообразила. Рука моя еще пахнет розами от косы, которую я держала, – от девушки пахло, как от чудесной розы. Да, это была не Эмма, папа. Через маленькое окошко, конечно, никто не может вылететь, но, может быть, дверь на лесенку, знаешь, которая ведет на чердак пакгауза, была не заперта.

– Упрямая девчонка! – воскликнул отец в сердцах; его лицо становилось все мрачнее. – Бабушка права, говоря, что тебя плохо воспитывают. Чтобы настоять на своем, ты выдумываешь всякие небылицы. Кому нужно прятаться в полном крыс и мышей чулане только для того, чтобы напугать и подразнить такую маленькую девочку, как ты? Я знаю, ты проводишь слишком много времени с прислугой, и она забила тебе голову своими бабьими сказками, о которых ты потом грезишь целый день. Кроме того, ты ведешь себя как сорванец, а тетя Софи слишком мягка и снисходительна. Бабушка давно просила меня положить этому конец, и я исполню ее просьбу. Года два под чужим руководством сделают тебя кроткой и воспитанной.

– Я должна уехать? – воскликнула девочка.

– Только на два года, Грета, – сказал он мягче. – Будь благоразумна! Я не могу тебя воспитывать, бабушка, при ее расстроенных нервах, не может быть постоянно с тобой и выносить твой буйный нрав, а тетя Софи… На ней лежит все хозяйство, и ей некогда заниматься тобой как следует.

– Не делай этого, папа! – перебила она его с твердой решимостью, удивительной для ребенка. – Да это и не поможет – я вернусь!

– Увидим.

– Ах, ты не знаешь, как я могу бегать! Помнишь, ты подарил господину в Лейпциге нашего Волчка, и однажды утром добрый старый пес очутился у нас перед дверями, полумертвый от усталости и страшно голодный? Он истосковался, перегрыз веревку и убежал – я сделаю то же.

Надрывающая сердце улыбка мелькнула на дрожащих губах девочки.

– От тебя всего можно ожидать, настолько ты необузданна. Но ты должна будешь покориться, с такими упрямицами расправа коротка, – сказал отец строго, а сам отвернулся и, делая вид, что смотрит во двор, беспокойно поглядывал искоса на дочь, личико которой выражало страшное душевное волнение.

Вдруг, как бы повинуясь какой-то непреодолимой силе, он быстро наклонился и нежно погладил мягкую, лихорадочно пылающую щечку ребенка.

– Будь моей доброй девочкой! – уговаривал он ее. – Я сам отвезу тебя, мы поедем вместе. У тебя будут красивые платья, как у принцесс.

– Ах, подари их лучше какой-нибудь другой девочке, папа! – возразила малютка упавшим голосом. – Я не умею их беречь, запачкаю или разорву. Бэрбэ всегда говорит: «На этого бесенка жаль что-нибудь надевать», и она говорит правду. Да я и не хочу быть такой, как девочки в замке, – она вызывающе подняла голову и перестала теребить свои пальцы. – Я их терпеть не могу, потому что бабушка всегда так перед ними приседает…

По лицу Лампрехта скользнула саркастическая улыбка, тем не менее он сказал строгим тоном:

– Грета, вот такими-то словами ты и приводишь в отчаяние бабушку! Ты невоспитанная девочка с дурными манерами, тебя приходится стыдиться. Как раз пора увезти тебя отсюда.

Девочка подняла на него свои блестящие от слез выразительные глаза.

– Маму тоже увозили, когда она была маленькой? – спросила она, с трудом удерживаясь от плача.

Кровь бросилась ему в лицо.

– Мама всегда была благонравным, послушным ребенком, ее не надо было увозить. – Он говорил, понизив голос, как будто кроме него и дочери здесь был еще кто-то, кто мог их слышать.

– Как было бы хорошо, если бы мама не умирала! Она, правда, брала Гольдхена на колени чаще, чем меня, но никто не говорил тогда, что меня надо куда-нибудь отправить. Мамы всегда лучше бабушек. Когда бабушка уезжает на морские купания, то всегда так радуется, что даже забывает хорошенько проститься с нами. Она же не знает, как дети любят всех и все – и наш дом, и Дамбах.

Девочка остановилась, ее маленькое сердце готово было разорваться при мысли о разлуке. Прижавшись головкой к оконному стеклу, она с мольбой заглядывала в глаза высокого мужчины, барабанившего пальцами по подоконнику и, видимо, старавшегося побороть свое волнение.

Тот не отвечал на красноречивую жалобу ребенка, бесцельно блуждая взором по открывающемуся перед ним далекому ландшафту. Отведя от него глаза, он вздрогнул и перестал барабанить. Папа испугался, но чего?