Якоб Вассерман - Свободная любовь Страница 8

Гудштикер сдвинул брови и о чем-то задумался, теребя усы.

– Скажите мне только одно, – начала Рената, умоляющим жестом протягивая к нему руки, – неужели необходимо, чтобы некоторые женщины гибли ради того, чтобы остальные могли жить… прилично?

На этом слове она запнулась, и щеки ее запылали. Елена неодобрительно покачала головой, играя искусственной розой. Гудштикер посмотрел на свои колени, потом взглянул на одну собеседницу, затем на другую. Медленно выпустив тонкое кольцо дыма, он заговорил:

– Лет тринадцать или четырнадцать тому назад я знал у себя на родине, во Франконии, одного замечательного молодого человека. Звали его Агафон Гейер. Это был один из тех людей, которые мечтают исправить мир. Я пробовал сделать его прообразом драматического персонажа вроде Фауста. Но мне это не удалось. Мое призвание – роман. Так вот этот Агафон Гейер хотел, между прочим, реформировать и те отношения, которые вас интересуют. Чтобы показать пример, он женился на падшей женщине; но дело не пошло на лад. Жизнь всегда сильнее какого бы то ни было пророка. Я думаю, что всякие индивидуальные попытки изменить жизнь тщетны. Единственное, что остается, – это принимать жизнь и, если умеешь, отражать ее в своих произведениях.

Гудштикер замолчал. Было непонятно, что хотел он сказать своим рассказом, и ему самому он показался лишним.

– Я думаю, что душевное спокойствие можно обрести только тогда, когда ясно видишь скрытые пружины нелепой жизненной комедии, – сказала Рената. – А чем жить слепой и глухой, в постоянном страхе, как бы не упасть в темную пропасть, – лучше не жить. Мне кажется, что тот, кто не соприкасается близко с отвратительными сторонами жизни, не может в полной мере познать прекрасное. Разве я не права?

Она взглянула на Елену, потом на Гудштикера и опустила глаза, робко улыбаясь. Гудштикер внимательно посмотрел на нее. Елене показались странными слова приятельницы. Не зная, что сказать, она пожала руку Ренаты с напускным добродушием.

– Не знаю, у меня здоровая натура, – сказал Гудштикер, – может быть, потому, что я сын крестьянина. Эти искания в области нравственности есть несомненный признак вырождения.

Смущенная и угнетенная Рената поднялась, попрощалась с Еленой, горячо и серьезно пожала руку Гудштикеру и ушла. Когда дверь за ней закрылась, Гудштикер подошел к Елене и поцеловал ее в губы. Лицо Елены осталось неподвижно.

– Она кокетничала со мной, – серьезно сказал Гудштикер.

Рената решила идти пешком, хотя времени в ее распоряжении оставалось немного. Сегодня герцог устраивал званый ужин, на котором Рената должна была познакомиться с матерью и родственниками жениха. Туалет для парадного вечера требовал два часа. Она приказала кучеру ехать домой, а сама, побуждаемая каким-то непобедимым чувством противоречия, пошла совсем в другую сторону, к картинной галерее.

В третьем зале бродил Вандерер. Она не стала делать вид, что удивлена, а спокойно поздоровалась с ним.

– Я хотела только убедиться, правда ли, что вы бываете здесь каждый день, – улыбаясь, сказала она. – Я шла мимо и вспомнила о вас.

Вандерер растерялся и, стараясь скрыть это, ответил невпопад:

– Вы пришли слишком поздно. Скоро закрытие. Рената почувствовала, что должна как-то объяснить свое появление.

– Мне давно хотелось еще раз увидеть «Заскию» Уленбурга. Кто знает, когда мне снова это удастся? Разве уже так поздно?

– Без четверти шесть. Вся публика уже ушла. Действительно, длинная анфилада зал точно вымерла. Кругом стояла пугающая тишина.

Прозаическая трезвость Вандерера раздосадовала Ренату. Стоило ради него приходить сюда! Молча шла она рядом с ним по просторным залам, не обращая внимания на картины, изображавшие героев, детей и ландшафты.

– Я люблю бывать в этом избранном обществе богов и героев, которые молчат и с которыми не надо разговаривать, – задумчиво произнес Анзельм.

– Разве вы так молчаливы?

– Очень.

– Все молодые люди так тщеславны, – сказала Рената, качая головой, – и это тоже один из видов тщеславия.

– А вы заметили, как смущают окружающих молчаливые люди? Они кажутся опасными и загадочными.

– Да? – Ее радостно-вопросительное «да» было восхитительно.

– Но стоит такому человеку заговорить, как он мгновенно теряет весь свой престиж; его похлопывают по плечу и переходят на «ты». Когда я был ребенком, в нашем доме жил глухонемой – безобидный, скромный человек. Но мне он казался страшным.

– Я это понимаю, – согласилась Рената.

Вдруг она порывисто схватила его за руку и безмолвно указала на картину в углу. Это была «Заския», по странной случайности освещенная огненными лучами заходящего солнца, отчего вечерняя заря на полотне горела неземными красками. Мать и дитя на ее коленях реяли в золотых лучах.

Вандерер ничего не сказал, и Рената была ему за это благодарна. Чувство безмятежного спокойствия наполнило ее душу. Она медленно опустила глаза и задумалась. Скоро надо было уходить.

– Могу я вас проводить? – неуверенно спросил Вандерер. Она вздрогнула, точно ее разбудили, и молча кивнула ему головой.

Когда они вышли, уже смеркалось. И чем темнее становилось, тем медленнее шла Рената; предстоящий вечер казался ей все противнее и унизительнее. Она болтала о пустяках, а в душе ее звучало: «Неужели никто не видит, что я страдаю?» Когда они были позади дворцового парка, где шумит подземный ручей, Рената остановилась и сказала:

– Если бы меня теперь кто-нибудь взял и увез в Австралию, я не знаю, как была бы я ему благодарна.

Вандерер на секунду взглянул в ее блестящие глаза. Глубокая искренность этих слов исключала банальный ответ.

– О, если бы вы были со мной до конца откровенны! Она покачала головой с грустной улыбкой.

– Разве это невозможно?

– Невозможно.

– Но все-таки я кое-что знаю… Как странно, что сегодня я могу вас провожать, а через две недели я буду вам ни на что не нужен.

– Да, через две недели, – машинально повторила Рената, все более ускоряя шаг.

Через пять минут она была у ворот своего дома, откуда озабоченно выглядывал слуга.

– Ну, Рената! В своем ли ты уме? Остался всего лишь час до выезда – и как ты думаешь все успеть?

– Я не поеду на вечер, – ответила Рената и, видя ужас и недоумение матери, прибавила из сострадания:

– Я больна.

Лони и Марта стояли бледные, как две лилии. Лицо фрау Фукс помертвело. Рената сняла кофточку и шляпку и прилегла на оттоманку.

– Но что с тобой, Рената? У тебя голова болит? Ты устала? Не послать ли за доктором? Почему же нет? Тебя знобит? Надо скорей уведомить герцога.

«Если бы я сама знала, что со мною, – тоскливо подумала Рената. – Только завтра мне опять захочется пойти посмотреть на „Заскию“ Уленбурга».

Фрау Фукс скоро успокоилась. Когда она сама выходила замуж за Фукса, с нею тоже случались непредвиденные недомогания. В конце концов все уладится. Скоро Рената станет герцогиней, и все эти волнения останутся позади. Сегодня она разложит об этом пасьянс.

Рената лежала. Около нее сидели на корточках Лони и Марта. Рената молчала, а сестры, не переставая, болтали меж собой. «Так ты говоришь, белокурый лейтенант преследовал тебя до самого дома»? – «Нет, только до моста». – «Я его недавно видела. Его усы стали заметно длиннее». – «Он тебе кланялся? Мне он всегда кланяется». – «Знаешь, кого он мне напоминает? Асессора в „Современных женщинах“». – «Тише! Вдруг мама услышит…»

От болтовни сестер Ренате стало еще тоскливее. Неясные мысли и смутные образы проносились в сознании: красивые южные ландшафты, лицо ребенка на картине Рембрандта, и, наконец, вынырнула строка: «Душа твоя, лишь вознесясь в надзвездные высоты»…

Дверь первого этажа хлопнула. Вошла служанка прибавить углей в камин. С улицы донесся стук экипажей. Лони распространялась об эспаньолке придворного тенора. Проза действительности назойливо лезла из всех углов.

Фрау Фукс пришла с письмом, которое только что принес почтальон.

– Ну, дети, слушайте. Папа пишет, что на днях мы получим дворянство. В воскресенье он уже будет здесь.

Рената медленно приподняла голову с подушки и облокотилась на руку. Возвращение отца было обстоятельством, требовавшим немедленного решения. Но к какому решению могло прийти ее слабое сердце? Она неподвижно смотрела в темноту вечера и думала о бегстве. Точно какое-то безумие овладело ею.

Комната казалась девушке тюрьмой, и ее неудержимо тянуло прочь. Вернулся слуга с запиской от герцога:

«Милая Рената! Ты поставила меня в большое затруднение своей загадочной болезнью. Я почти не знаю, что мне делать. Вряд ли это можно будет исправить. В данную минуту я, конечно, не могу приехать; заеду завтра утром. Скверная история.

Рудольф».

Дикая и счастливая усмешка промелькнула на лице Ренаты, и она вдруг встала.