Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет Страница 8

Зачем он согласился встречаться с этими так называемыми режиссерами? Кинопленка. Бесплотная пародия на людей. Ярмарочный Петрушка сидит на человеческой руке, а на пленке — все на шарнирах, все искусственно. Да и само дело, надо полагать, требует хорошего управляющего: слишком многое в нем зависит от плотников, которые стругают доски для аляповатых декораций, от электриков, которые включают лампы. Их бессмысленно ровный свет делает любое помещение похожим на вокзал или больницу.

Ерунда! Уцепились зачем-то за строчку в одном из его стихов, в сущности, недоделанном. Да, там Время суть животное, чудище, чьи клыки и когти бессчетны оттого, что множатся по своему усмотрению. Любопытно, как они предполагают это, с позволения сказать, фильмировать?

Ну хорошо, хорошо! Нечего брюзжать. Он обещал Ведерниковой встретиться с киношниками и сдержит обещание. Разумеется, встреча ни к чему не приведет. Он не собирается тратить время на сочинение глупых сценариусов.

Тут подошел автобус и помчал поэта через городскую пыль к Сокольникам, где в старом прабабкином доме, в двух комнатках, над которыми грозил вот-вот рухнуть деревянный потолок, размещались мастерская и жилье Мити Пальмина.

Кинорежиссерами себя величали двое юношей — Митя Пальмин и Лекс Лозинский. Дмитрий Дмитрич и Алексей Всеволодович. Собственно, идея ринуться в «волшебные волны сюрреалистического океана» принадлежала невысокому крепышу Пальмину, по виду более напоминающему циркача, нежели литератора, художника, режиссера или композитора — Пальмин фонтанировал идеями во всех видах искусств.

На дачке Пальмина, спрятанной на задворках липовой аллеи, Рунич появился к вечеру.

Приехав в Сокольники, практически за город, он долго бродил по лесу, рассматривал лица людей, придавленных солнцем к мятой траве, искупался в озерце, украшенном одинокой лилией, подремал, опустившись на мягкую от сосновых иголок землю и привалившись к янтарному сосновому стволу… хотел было возвращаться домой, но тут наперерез ему из-за деревьев выскочил на велосипеде Пальмин.

А через десять минут, бегая без остановки по захламленной терраске, подпрыгивая, размахивая руками, тряся головой, он уже показывал Руничу эскизы к фильму «Чарльстон на циферблате».

— Не уверен, что это подходящее название, — бормотал Рунич, не без удивления рассматривая сделанные пером рисунки, что веером раскидывал на столе Пальмин. Очень хорошие. Иногда даже удивительные.

— Время — животное. Одно — или стая: годы, десятилетия, столетия — не знаю, — разрубая кулаком воздух, проскандировал неугомонный Пальмин так, как делают это поэты — по слогам, на ударных вскидываясь голосом. — Ваша идея, Рунич. И она великолепна. Значит, людей пожирают часы. Стрелки множатся и оказываются челюстью, которая скалится. Представьте: ночь, темень, цикады, птица кричит, бьют часы на Спасской башне, и что-то странное начинает происходить со стрелками. Они стремительно вращаются. Быстрей, быстрей, быстрей! Циферблат стекает со стены и…

— Я бы начинал не со Спасской башни, а с обычных городских часов. На пустынной утренней улице… — перебил его Лозинский.

Между тем Пальмин поворачивал лицом к обществу холсты, с которых в разных видах скалились циферблаты.

Приятель его покачивался в кресле-качалке, вытянув длинные скрещенные ноги, и иногда — Рунич случайно обратил внимание — не без удовольствия смотрел на свое отражение в зеркале, прорезая пальцами волнистую шевелюру волос. Позер! Наверное, ходит павлином по съемочной площадке. Не замечает, что с соавтором они составляют комическую пару: энергичный коротышка и меланхоличный дылда.

Пальмин поэту сразу понравился, а Лозинский — сразу не понравился.

— Да ты просто трусишь, Лекс! — захохотал Пальмин. — Боишься, что заклюют за такой шикарный образ — кремлевские часы, пожирающие граждан!

Лозинский отмахнулся.

— А если превратить стрелки в нож с вилкой? — вмешался в дискуссию Рунич. — Или это слишком… хм… убого будет смотреться? Как вообще вы сможете представить это, — широким жестом он обвел валявшиеся на столе эскизы, — на экране? Рисунки, впрочем, очень многообещающие.

— Система декораций, освещение, двойные экспозиции, — затараторил Пальмин, и его руки и ноги тут же пришли в движение, как будто невидимый кукловод начал дергать за ниточки. — У меня есть знакомый мультипликатор — обещает, что стрелки действительно оживут! Мы покажем, как внутри гигантского часового механизма размером с дом перемалываются и перевариваются съеденные людишки! Это несложно. Посмотрите. — Он достал из ящика еще одну папку, и перед Руничем снова замелькали наброски.

— Впечатляет, — несколько высокомерным движением руки Рунич остановил листопад. — Меня беспокоит другое. Останется ли живым сам образ? Да, Время — зверь, страшный необъяснимостью. Некоторая аналогия может быть с дантовским грифоном, курсирующим от одного круга ада к другому. Впрочем, и эта аналогия неудачна.

— Да отчего же неудачна! Я, собственно, к старику Данте и пытался подобраться, но мой соавтор — противник высоколобого искусства. Он даже в сюрреалистическом полотне пытается искать, так сказать, коммерческие ходы. Правду я говорю, Лекс? — Пальмин обернулся к Лозинскому.

— Однако заметь, Митя, Юрий Константинович тоже не уверен, оживет ли на экране дантовский грифон, — откликнулся тот. — Может быть, стоит продумать, кто стоит за часами-убийцами? К примеру, безумный рабочий часовой фабрики, измученный трудами и…

— Да отлипни ты, Лекс, со своими рабочими! — перебил его Пальмин. — Что ты все тянешь пошлые детективы! Если бы еще ученый-маньяк, тогда…

— Хорошо! Пусть будет ученый-маньяк! Хоть какая-то реальность должна стоять за часами-обжорами! Ученый, открывший новый ритм времени, — почему нет? Скажем, он прибавит к суткам двадцать пятый час. Это будет его тайной! — гнул свою линию Лозинский.

— А двадцать пятый час — реальность? — саркастически хмыкнул Пальмин. — Впрочем, неплохо. Но прибережем для следующего фильма. Будет феерический детектив, в котором человек станет прятаться в последнем часе дня, о котором, кроме него, никто не подозревает. В двадцать пятом часе.

— Потрясающе! — Лозинский чуть не вывалился из кресла. — Как тебе такое в голову приходит?!

Довольный Пальмин с важным видом закурил.

Рунич, так и не присевший, молчал. Да, собственно, и негде было присесть: вся терраса завалена листами ватмана, черновиками, грязными тюбиками с высохшей краской; беспорядок вызывал у него брезгливость, — молчал. Ему не очень было понятно, зачем он здесь, зачем согласился участвовать в этом сомнительном предприятии. Мальчишкам чуть больше двадцати — у них другие горизонты. В чем-то они, возможно, разберутся лет через десять. А он-то… он-то для пресловутого Времени уже главное блюдо — только соусом полей, и милости просим. К тому же неплохо бы увидеть их — как сейчас принято выражаться — продюсэра. А то об инфернальном уже наговорены целые тома, а о материальном — молчок.