Джулиана Гарнетт - Леди и горец Страница 8

— Фергал, отведи женщину и ребенка в главную башню и там запри. И прикажи, чтобы их хорошо охраняли.

Роб бросился к лэрду; он не мог больше молчать.

— Где парни, отец? Где твои сыновья? Не глядя на сына, Ангус пробурчал:

— Они помогли мне выиграть время и уйти с заложниками от погони.

— Значит, они едут за тобой?

Ответом было молчание. У Роба перехватило горло и сдавило грудь. На мгновение он лишился дара речи. Его язык и губы никак не могли облечь в слова вопрос, к которому взывали его чувства и разум. У него все еще оставалась слабая надежда, что братьев захватили в плен и отдадут за выкуп.

Роб с шумом втянул в себя воздух, у которого был горький привкус утраты. Потом его взгляд переместился на женщину, державшую на руках маленькую девочку. Женщина тоже на него посмотрела, и в ее зеленых глазах промелькнул отблеск какого-то чувства, подозрительно напоминавшего жалость. Этот отблеск убил в нем всякую надежду, зато развязал язык.

— Пусть тебя дьявол проглотит, старый дурень, — негромко сказал он отцу, который при этих словах зло блеснул глазами и расправил плечи. — Твои жадность и гордыня сгубили всех. Но неужели жизнь этого ребенка стоит жизни моих братьев? А граф Аргилл с его непомерным самомнением? Думаешь, он стоит Дирмида или Дункана? Черта с два! Он такое же дерьмо, как и ты…

— Придержи свой грязный язык! — прорычал Ангус. — Я сделал то, что должен был сделать. И твои братья тоже. Будь ты мужчиной, поехал бы с нами, а не прятался за этими стенами, как трусливый пес!

Фергал подался вперед и хотел уже было вступить в разговор, но Роб взмахом руки заставил его замолчать, после чего, обратившись к отцу, с горечью и презрением бросил:

— Думай обо мне что хочешь. Твое мнение отныне ничего для меня не значит.

— И никогда не значило. — Ангус опустил глаза и стал сосредоточенно разглядывать мозоли у себя на ладонях. — Господь свидетель, уж лучше бы ты…

Роб договорил за него:

— «Уж лучше бы ты погиб вместо них»? Ты это хотел сказать? Что ж, с этим я спорить не стану. Действительно, так было бы лучше для всех.

— Если бы ты поехал с нами, все могло кончиться по-другому! — в запальчивости крикнул Ангус, подняв голову.

— И опять ты прав! Поскольку я бы не допустил, чтобы ты принес в жертву моих братьев, стараясь угодить этому проклятому Аргиллу.

Ангус выбросил вперед кулак размером с детскую голову, вложив в удар всю свою силу и вес. Роб увернулся, но так неловко, что из-за жгучей боли в ноге едва не потерял равновесие. Зато Ангус, промахнувшись, не удержался на ногах и рухнул посреди двора в грязь. Фергал, желая помочь хозяину подняться, протянул ему руку, но Ангус ладонью отшвырнул ее в сторону и встал на колени, упершись руками в бедра. Головы он так и не поднял и на сына не посмотрел. Тягостное зрелище стоявшего на коленях отца поразило Роба до глубины души, но он не смог заставить себя к нему подойти, Воцарилась мертвая тишина. Стоявшие во дворе слуги и женщина-заложница с ребенком на руках молча созерцали унижение могущественного барона. Даже лошади — и те замерли на месте. Роб видел, как голова лэрда склонилась к груди, а его могучие плечи стали содрогаться от сдерживаемых рыданий. Роба обуял страх: лэрд за всю свою жизнь не пролил ни единой слезы, ни разу не проявил собственной слабости. Тем более при слугах да еще заложниках. Роб медленно опустился перед отцом на колени. Теперь он находился так близко от Ангуса, что чувствовал его дыхание. Но не нашел слов, чтобы утешить его или ободрить. Его обуревали самые противоречивые чувства — гнев, скорбь, душевная боль, жалость. Они душили его, надрывали грудь, и он не в силах был исторгнуть из своих уст ни единого звука. Ангус поднял наконец на сына покрасневшие глаза, в которых блестели непросохшие слезы и проступала печаль. А потом он заговорил — несвязно, едва слышно, прерывающимся от волнения голосом:

— Я ничем не мог им помочь, Робби. Господь свидетель, Кадделов было слишком много. Мы увидели, как они выезжают из-за поворота, и поняли, что они обязательно нас настигнут… Я сделал то, что был должен, и знал о том, что происходило у меня за спиной. Водная гладь отлично переносит звуки, и я слышал боевые клики, звон мечей и предсмертные стоны твоих братьев… Ты был прав, когда сказал, что это я их убил. Я и вправду погубил их всех — да будет Божья Матерь им заступницей перед Господом…

Ангус зарыдал и закрыл лицо своей широкой грубой ладонью. Роб хорошо помнил эту поросшую рыжими полосками могучую длань, которая в детстве частенько вздымалась в воздух, опускаясь затем на ягодицы провинившегося чада; но если ребенок вел себя хорошо, эта же рука могла ласково взъерошить его волосы. А сколько раз эта рука обрушивала тяжелый меч на вражьи головы? Робу очень хотелось простить отца, отыскать в душе слова утешения, но в груди не было ничего, кроме злобы, безысходности и боли. Овладевшее молодым человеком отчаяние не замедлило сказаться на его неокрепшем здоровье. В глазах у него потемнело, предметы утратили былую четкость очертаний, и сознание стало медленно от него ускользать. Роб предпринимал отчаянные усилия, чтобы не поддаться начинавшемуся у него новому приступу лихорадки и не впасть в беспамятство; возможно, справиться с этим в одиночку ему бы не удалось, но тут он услышал хриплый, исполненный глубокого чувства голос, который проникал в его угасавшее сознание, настраивая на жизнь и заставляя функционировать в привычном ритме. Обращенные к Робу слова на гэльском языке имели акцент, который можно было безошибочно определить как английский. Роб прислушался.

— …Они сами избрали свой путь, — проговорила светловолосая заложница. — И если погибли, то пошли на смерть по собственной воле. Я свидетельствую, никто их к этому не принуждал.

Роберт прищурился, чтобы лучше ее видеть. Она по-прежнему сидела на лошади — небольшом лохматом шотландском пони, — прижимая к груди маленькую рыжеволосую девочку. Взгляд зеленых глаз всадницы, на который сразу же напоролся Роб, был прямым, открытым и излучал сочувствие. Роб, пораженный тем, что ему выказывает сочувствие заложница, которая усилиями его отца и братьев была отторгнута от родной семьи, решил присмотреться к ней повнимательнее. Она выглядела утомленной; одного башмака у нее не было, чулки изорвались. Волосы от долгой скачки разметались по плечам, на щеке виднелись потеки грязи. Однако Роб не мог не заметить, что она прехорошенькая. Волосы у нее были цвета пшеницы и переливались, как шелк, нависая над горделиво изогнутыми арками бровей; губы алые, чувственные, нос прямой, как у римской патрицианки. Что и говорить, она была очаровательна. Роб не помнил, как снова оказался на ногах; он продолжал рассматривать женщину, но теперь уже стоя. Маленькая девочка, которую она держала на руках, опасливо выглядывала из складок пледа. Ее рыжие кудряшки были яркими, как пламя. Она с ужасом смотрела на Роба своими невинными голубыми глазами. Роб даже попятился. Он не привык, чтобы малыши смотрели на него, словно на пугало. Даже в войнах с англичанами, где жестокость считалась нормой, он ни разу не обидел дитя и, уж конечно, не поднял на него руку. Тем не менее эта маленькая девочка взирала на него с таким недетским предчувствием беды, что он от стыда чуть сквозь землю не провалился. Потом он снова переключил внимание на женщину. Ее взгляд не выражал осуждения — одну только мрачную покорность судьбе, но это тоже выбивало его из колеи, как и страх в глазах девочки. Непонятно только, почему они на него так смотрят? Ведь эта женщина и маленькая девочка, которую она прижимает к груди, заложницы. А как известно, заложников, особенно знатных и богатых, убивают редко. Он по крайней мере им вреда не причинит. И другим не позволит. Он отвел от женщины глаза и отвернулся — от всех: от нее, от ребенка, от отца… Его охватило чувство безысходности и беспомощности — ведь он не сумел защитить тех, кого любил. А раз так, разве в силах он защитить заложниц? Впрочем, что бы он сейчас ни делал, что бы ни предпринимал, смерть уже сняла свою жатву. И опять в выигрыше оказался Аргилл. Роб направился в жилые постройки замка. Так же уныло, повесив голову, вслед за ним побрела старая гончая. После ухода Роба во дворе ничего не изменилось. Только ветер задул еще сильнее, завывая, играя краями сине-зеленых пледов и теребя лошадиные попоны. Собравшимися во дворе овладела тоска. Джудит еще крепче прижала к себе Мейри, поплотнее закутав ее пледом. Хотя девочка не сказала ей ни слова, Джудит не могла отделаться от ощущения, что ребенок мысленно взывает к ней о помощи. Какое-то время Джудит питала надежду, что в замке они будут в безопасности, а сын лэрда, если случится что-нибудь непредвиденное, придет им на помощь. Она видела в его глазах боль, слышала, как он осуждал отца за смерть братьев, и полагала, что он способен на сочувствие. Но после того как он неожиданно удалился, ее надежда растаяла, словно предрассветный туман, и она поняла, что надеяться отныне может только на себя и что на доброе обращение им с девочкой рассчитывать не приходится. Только сейчас она осознала, где находится. Это был печально известный замок Кэмпбеллов из Лохви, чей разбойничий клан отличался слепой преданностью графу Аргиллу. Путем несложных умозаключений Джудит пришла к выводу, что их похитителя зовут сэр Ангус и что недаром его прозвали Рыжий Дьявол. Что же касается того парня, которого Ангус называл Робби, то это Роберт Кэмпбелл, личность тоже в своем роде легендарная. Поговаривали, будто прежде он прозывался Дьявольское Отродье, но потом за свои подвиги был возведен на поле боя в рыцарское достоинство и получил куда более благозвучное имя и титул лэрда Гленлиона. Впрочем, каким бы благозвучным имя Гленлион ни было, оно переводилось с гэльского как «лев долины», а это означало, что они с Мейри попали в логово хищников. Ничего хуже и вообразить себе невозможно. Замок Лохви представлял собой мощную крепость, выстроенную на скалистом мысе, вдававшемся в воды озера Аве меж двух высоких гор: Бен-Крухан и Пасс-Брандер. Главная башня четырехугольной формы бьша сложена из скального камня в четыре этажа и своей зубчатой вершиной, казалось, упиралась в небо. Пробитые в стенах башни окошки-бойницы походили на маленькие припухшие глазки злого великана. Замок опоясывали высокие каменные стены с воротной башней, где находились массивные дубовые ворота и подъемный мост. С обеих башен открывался вид на болота, за которыми стеной стоял лес. До леса была примерно миля, таким образом, всякий, кто, миновав подлесок, выезжал или выходил из леса, оказывался на открытой местности и неминуемо был бы замечен с наблюдательной площадки главной башни, а чуть позже — и с башни воротной. Обессилевшая от усталости, страха и терзавшей ее неопределенности, Джудит следила равнодушным взглядом за тем, как лэрд, поднявшись на ноги, разговаривал со своим доверенным слугой — пожилым человеком с узким лицом и запавшими глазами. Управляющий смотрел на лэрда неласково, но последний, сделав вид, будто не замечает этого, спокойным голосом повторил сделанное им прежде распоряжение: — Фергал, отведи заложников в главную башню. А потом пошли гонца к Аргиллу. Пусть поставит графа в известность, что мы выполнили его поручение, хотя… хм… и дорогой ценой. Два последних слова лэрд произнес хриплым шепотом, напоминавшим скрип старой оконной створки. Джудит прикрыла глаза и подумала, что лэрд Лохви, несмотря на всю его злобу и кровожадность, перед лицом постигшей его утраты все же заслуживает сострадания. Потом она вспомнила светловолосого паренька по имени Дирмид — такого веселого, полного жизни, доброжелательного, и прочла молитву за упокой его души и души его братьев, павших вместе с ним в бою. Затем она помолилась за малютку Мейри, чья судьба находилась в руках лэрда. Стоило ей подумать о том, что со временем их с Мейри отдадут графу Аргиллу, как по телу у нее побежали мурашки. Граф Аргилл пострашнее старого лэрда, и Джудит понимала, что необходимо каким-то образом ускользнуть от своих похитителей до того, как ужасный граф затребует их с Мейри к себе.