Весталка. История запретной страсти (СИ) - Жюльетт Сапфо Страница 8

Старшая весталка обратила взгляд на замерших в трепетном молчании жриц.

– Я призываю вас, сёстры, вникнуть в смысл моих слов. Только сумев постичь умом и сердцем великую тайну, каждая из вас ощутит истинное, ни с чем другим не сравнимое счастье. Счастье, которое заключено в безмерной преданности богине, вездесущей и всеведущей хранительнице очага Весте!

В словах Великой девы прозвучало такое искреннее убеждение, такое неподдельное ликование, что Альбии показалось, будто непременно должно что-то произойти, что наступает мгновение чуда. Она ждала, что счастье вот-вот придёт к ней и блаженным торжеством наполнит её жаждущее ищущее сердце. Она даже зажмурилась и на мгновение задержала дыхание. Когда же она снова открыла глаза, то увидела те же бледные лица своих подруг и тот же полыхающий огонь. И Альбия поверила, что священный огонь – такое же живое существо, наделённое сердцем и разумом, как она сама, как все те, что стояли сейчас вокруг него. Несомненно, он всё видит и всё понимает! И в этом ярком горении, в этой нескончаемой игре огненных языков и в их безумной пляске чудилась Альбии злая насмешка. Ошеломлённая этим открытием, Альбия сначала испугалась, а потом впала в глубокую задумчивость.

« Зачем я здесь? Для чего мне всё это? Годы служения в храме похожи один на другой, наступивший день в точности напоминает прошедший. Однообразие есть скука, скука есть медленное угасание, угасание есть смерть... Тогда для чего же всё это? В чём смысл? Никакого просвета, никакой цели... только он – этот огонь, несущий свет и вместе с тем пожирающий жизнь. Служительницы Весты десятилетиями бдят у её священного огня и медленно угасают, ничего не получив взамен, ни одной живительной искорки!» – размышляла Альбия, и лицо её становилось мрачнее.

Она взглянула на Пинарию и впервые увидела, как жалко её тело, похожее на высушенное солнцем дерево, какое бедное у неё лицо, помятое безжалостной рукой судьбы, и какой безысходной тоской полны её, кажущиеся на первый взгляд злыми, глаза. Сорок лет из прожитых сорока шести прожила она в стенах этого храма и каждый день подходила к священному огню. Но он не вдохнул в неё жизнь, а незаметно, по капле иссушил её. Она постигла великую тайну древнего учения, но была ли она счастлива?

Альбии приходилось встречать счастливых людей. Их лица словно светились изнутри, а глаза сияли каким-то особенным блеском; они смеялись, и их безмерная радость передавалась другим.

Но непохоже, чтобы Пинария испытывала те же чувства, что оживляли и приводили в восторг тех других, счастливых... Улыбалась она редко и скупо, и от всего её облика исходила печаль, прикрытая холодной сдержанностью и чрезмерной строгостью.

– Альбия, Летория, Элия, Минуция, Тарпея и Вергиния, вам, как непосвящённым жрицам, я разрешаю уйти. Остальные же весталки останутся для проведения священного обряда, – вежливо проговорила Пинария, но в голосе её звучали властные нотки.

После её слов служительницы Весты разделились на две группы: большая из них отошла в сторону, за колонны, между которыми в чашах курились благовония; другая – из шести самых молоденьких девушек – покинула храм.

В глубоком унынии Альбия блуждала по своему дому, а Басса краем глаза, с тревогой наблюдала за ней, пытаясь понять, что явилось причиной столь необычного поведения девушки. Наконец, когда Альбия со вздохом опустилась на скамью в перистиле, кормилица, устремив на неё взгляд, в котором читались беспокойство и смущение, робко спросила:

– Что с тобой случилось, милая? Уж не заболела ли ты?

Альбия вздрогнула, будто только сейчас заметила присутствие старой служанки.

– В последнее время ты только грустишь да думаешь о чём-то, и я давно не видела твоей чудесной улыбки, – прибавила Басса, сокрушённо качая седой головой.

Альбия подняла голову. Что-то нежное промелькнуло в её печальных светлых глазах, хотя она и нахмурила брови.

– Ах, Басса, ты всё замечаешь, всё понимаешь! Но вот я... – девушка запнулась, смутившись, и потом продолжила: – с некоторых пор я вовсе не понимаю ни того, что чувствую, ни того, о чём думаю... Что-то случилось со мной, смятение охватило мою душу и возрастает с каждым днём всё больше. И, знаешь, у меня нет желания противиться ему...

Альбия вдруг умолкла и отвернулась. Но Басса успела заметить, что, хотя лицо девушки было серьёзно, глаза её светились тихой радостью.

Неожиданно в перистиль вошла рабыня с папирусным свитком в руках, который тут же с поклоном вручила своей госпоже. Развернув и быстро прочитав его, Альбия оживилась.

– Кальпурния зовёт меня в гости, – сказала она, обращаясь к Бассе весёлым голосом, уже не в силах унять волнение.

– В столь поздний час? – удивилась та.

– Разве ты не знаешь, что сам Август имеет обыкновение пировать со своими приближёнными до утра? – ответила Альбия с улыбкой, придававшей её лицу особенное очарование.

– Но, Альбия, ты же не придворная дама, – справедливо возразила Басса. – У тебя иной статус, и воспитание ты получила такое, согласно которому тебе следует избегать подобных приглашений.

Басса, конечно, лукавила. Сейчас ей больше всего хотелось подбодрить Альбию, высказать наконец то, о чём она постоянно думала, но вместо этого прозвучали другие слова.

От её внимательного взора не укрылось выражение досады, на мгновение отразившейся на лице Альбии. Чтобы как-то смягчить свои слова, она живо поинтересовалась:

– Так значит, Кальпурния устраивает у себя приём?

– Нет, – тихо ответила весталка и в который раз взглянула на зажатый в её руке лист папируса. – Тот, кто пригласил Кальпурнию, также прислал приглашение мне.

– И кто же этот человек? – спросила Басса, теперь уже и сама неотрывно глядя на послание, которое неизвестно по какой причине наводило на неё тревогу.

– Публий Овидий Назон. Знаменитый поэт, – ответила Альбия и, взмахнув свитком, стремительно покинула перистиль.

Глава 7

Выйдя из паланкина, Альбия на миг замерла на месте. Она была очарована великолепной виллой, окружённой со всех сторон садом, где в изобилии росли пинии, кипарисы, дубы и мирты, меж которыми было множество статуй, где благоухали кусты роз и нарциссов, лилий и гиацинтов, орошаемых водяной пылью фонтанов. Над цветниками в лучах заходящего солнца вились пчёлы и бабочки.

Под лёгкой тенью портика гостей встречали рабы: одни из них держали в руках зажжённые факелы, другие – охапки цветов, которыми они осыпали входящих в дом. В воздухе витали сладкие ароматы кинамона и нарда.

– Приветствую тебя, Альбия!

Услышав знакомый голос, весталка обернулась: позади неё стояла Кальпурния – красивая, нарядная, с ласковой улыбкой на устах.

Взяв девушку под руку, она повела её в огромный триклиний*, откуда доносился гомон собравшихся на пир гостей.

Нарядная толпа гудела подобно пчелиному рою. Одежды отличались многоцветностью и безмерною роскошью. В этой пестроте, смешении чужеземных мод виделось неуважение к обычаям суровых предков, знаменовавшее грядущий закат великой Римской державы. Сам Август считал особенно важным, чтобы римский народ оставался верен старинным обычаям: даже одежду он старался возродить древнюю. Однако несмотря на его строгие эдикты, предписывавшие римским гражданам носить тоги, знать предпочитала одеваться ярко и роскошно.

В глазах рябило от разноцветных стол, пеплумов, туник, хитонов, украшенных золотым шитьём, узорчатой тесьмой или финикийским багрянцем; мелькали обнажённые руки, украшенные усыпанными драгоценными камнями браслетами, запястьями и нитями жемчуга разных оттенков. Поражало разнообразие женских причёсок. У одних – ровный пробор и плотно, волосок к волоску, уложенные пряди; у других – открытые уши и пучок надо лбом или узел на затылке; у иных – высокий пышный начёс или широкий вольный поток. У тех же, чьего облика уже коснулась старость, седину скрывали густые накладные кудри. Мода требовала, чтобы веки были подкрашены, и кокетки красили их либо в нежный пепельный цвет, либо в киднийский шафран. Обходиться без румян и белил считалось непристойностью.