Александр Прозоров - Любовь, опрокинувшая троны Страница 9

– Я помню, – кивнул Федор Никитич. – Место писаря.

– Он правда толковый! Умный, старательный. Преданный.

– Мы станем говорить о писаре?

– Лучше обо мне, – полушепотом предложила Ксения и провела пальцем по краю кубка.

Федор Никитич наполнил золотую чашу вином, женщина сделала пару больших, жадных глотков. И вдруг спросила – очень тихо, словно боялась, что ее услышат:

– Поведай великую тайну, о достославный знаток арабской мудрости, что меня ждет впереди, хрупкую игрушку всемогущих богов?

– «Красавицы уничтожают поклонников своих. О, если бы они умели страдать от мук живых! Их кудри словно скорпионы, что больно жалят нас, и нет от них противоядья, мы гибнем в тяжкий час. Но, впрочем, есть спасение: красавицу обнять, поцеловать ее, желая приласкать опять. Ту, у которой грудь и плечи прекрасней жемчугов, белей слоновой кости и девственных снегов!» – ответил словами аль-Мулавваха боярский сын Захарьин. – В тебе все счастье и все тайны мироздания, моя прекрасная Ксения!

– Странная штука медицина, – удивилась женщина и допила вино. – Хоть ушибы, хоть яды, хоть укусы, все всегда лечится одним и тем же: «обнять, поцеловать, грудь и плечи приласкать».

– А разве не помогает? – вкрадчиво спросил хозяин дома. – Как полагаешь?

Он приблизился и стал целовать ее шею, подбородок, кожу под ухом.

– Я не уверена, – слабо улыбнулась женщина. – Нужно проверять.

Тем временем пальцы мужчины уже расстегивали крючки ее сарафана…

Поздним утром следующего дня Федор Никитич отправился в Кремль, на царский обед.

Великая честь! Честь, утомительная для боярского сына Захарьина и совершенно недоступная боярской дочери Ксении Шестовой.

Оставшись одна в роскошной опочивальне знатнейшего из боярских детей, утонув в нежной перине между двух спрятанных в шелковые наволочки подушек, женщина с грустью ответила себе на вопрос, от которого ввечеру уклонился ее знатный витязь:

– «Я понял, что моя любовь ведет меня туда, где нет ни близких, ни родных, где мне грозит беда. Любви я предан целиком, и тело и душа. Кто прежде так любил, как я? Никто и никогда!»

Во времена девичьей страсти Ксюша прочитала, наверное, тысячи стихов о любви, сотни из которых заучила наизусть. И потому с легкостью вспомнила слова все того же Кайса ибн аль-Мулавваха, на которого вчера ссылался Федор Никитич…

Да, знакомство с царским братом не сулило Ксении ничего, никакого будущего.

Худородная порченая девка влюбилась в одного из знатнейших царедворцев… Смешно. На что тут можно надеяться? Какое может случиться спасение из бездны порока? В ее судьбе все давным-давно предрешено. На ней клеймо, путь к счастью и благополучию заказан для Ксении навсегда.

Зато…

Если нет будущего – зачем особо заботиться о настоящем? И почему бы не позволить себе несколько сладких грехов с лучшим мужчиной Московского царства? Просто немного любви – без глупых и наивных надежд.

В одиночестве заплетя косу и быстро одевшись, Ксения тихо покинула захарьинские хоромы, стараясь не привлекать внимание хлопочущей по хозяйству дворни. Она не собиралась докучать Федору Никитичу излишней назойливостью. Получила свой глоток наслаждения – надобно и честь знать. К тому же женщине требовалось упредить Гришку о новом месте службы, показаться на глаза отцу с матерью, да еще придумать новую отговорку о своем отсутствии – на случай, коли ее исчезновение заметили. Поэтому Ксения не увидела, как вернувшийся с царского обеда Федор Никитич, войдя в свою опочивальню, сплюнул и разочарованно развел руками:

– Ну вот, сбежала. И даже не попрощалась, шальная девка!

23 февраля 1590 года

Москва, Арбат

Ксения вернулась с торга, неся полную корзинку чернослива, среди которого притулился небольшой кулек соли. Тяжело шагающая позади дворовая девка обнимала внушительный мешок «сарацинской каши», как прозвали на Руси белоснежный рис, привозимый купцами из далеких южных земель, и помочь хозяйке никак не могла. Все остальное, надобное к столу, у боярских детей Шестовых имелось свое – на леднике, в глубоком погребе и во внушительном амбаре.

Раздевшись в сенях и отнеся покупки на кухню, Ксения уже собралась было спрятаться в своей светелке, однако возле лестницы ее перехватила Мария Ивановна, одетая в выходной, белый с бисерной вышивкой сарафан и повязанная красно-синим вологодским платком. Хозяйка дома многозначительно улыбнулась:

– Загляни-ка в горницу, доченька, не поленись.

С подозрением посмотрев на матушку, боярская дочь свернула налево, открыла дверь в трапезную. Там, за накрытым столом Иван Васильевич, наряженный в лазоревую атласную косоворотку и душегрейку, беседовал с каким-то русоволосым священником.

«Нечто и вправду постричь решили?!» – обожгло страхом Ксению.

Но тут под ее ногой скрипнула половица, гость обернулся, пригладив тонкую, узкую и длинную рыжую бородку, и испуг женщины мгновенно сменился радостью:

– Батюшка Пафнутий! – в искреннем порыве метнулась вперед боярская дочка и крепко обняла святого отца.

Инок маленького и небогатого Павло-Обнорского монастыря оказался единственным человеком, который назвал случившуюся в юности с Ксенией беду не позором, блудом и тупоумием, а испытанием. Тяжким крестом, дарованным Господом юной девице, проверкой ее веры. Именно он убедил малолетку, от безмерного срама готовую наложить на себя руки, что сие станет грехом куда более тяжким, нежели утрата невинности. Что жизнь есть величайший дар Всевышнего, дарованная Им искра, часть Божьей души, и погасить ее собственными руками – грех страшнейший и непростительный. Даже блудниц, обретших истинную веру, впускают в рай небесный. Самоубийц же – никогда!

Так нестарый еще насельник и отмолил, считай, Ксению от смерти и отчаяния, на долгое время став для девицы ближе отца с матерью и заменив всех подружек. С ним несчастная делилась желаниями и чаяниями, ему каялась в проступках и помыслах, в его плечо плакалась о своей доле. Его жалостью и защитой самую тяжкую свою годину и пережила.

После первого порыва женщина спохватилась, отступила и поклонилась. Монах осенил ее крестом, протянул руку. Ксения поцеловала теплое белое запястье, после чего все вернулись к скромно накрытому столу: щучье заливное, копченая белорыбица, соленые грибы и огурцы да моченые яблоки.

– Какими судьбами в наших краях, святой отец? – спросила Ксения гостя.

– По делам обители, чадо, – степенно положил себе на ломоть хлеба дрожащий кусочек заливного инок. – Тяжко ныне монастырю нашему. Приход небольшой, доходов мало, расходы же растут. Государь наш, премудрый Федор Иванович, да продлит Господь его годы, налогами обители святые обложил да многие земли церковные в казну отписал. Войн, слава богу, на Руси святой ныне нет и не ожидается. Вклады же, известное дело, бояре несут либо с добычи богатой, либо по убиенным на помин души. Радуются люди православные нынешнему благополучию, и сие славно. Вот токмо о молитвах забывать стали и о храмах господних, что не есть хорошо. Ныне меня братия в столицу послала, бояр костромских, сюда перебравшихся, навестить да о краях отчих напомнить. Коли миряне дарами нас поддержат, то за их благополучие мы со всей искренностью небеса молить станем. У вас же крова и куска хлеба для себя хочу попросить.

– Конечно же, отец Пафнутий, оставайся! – радостно воскликнула женщина.

Отец громко кашлянул.

Ксения спохватилась, опустила голову, уставившись глазами в край стола.

– Со всей радостью примем тебя в доме своем, отец Пафнутий, – степенно, как надлежит хозяину, ответил Иван Васильевич. – Преломить с тобою кусок хлеба есть честь для нас, слуга Божий. И всем, чем в силах, мы обитель Павло-Обнорскую поддержим!

– За милость такую стану молить Господа нашего Иисуса Христа о благополучии сего дома, – поклонился боярскому сыну монах.

Трапеза продолжилась, закончившись общей молитвой в красном углу перед домовыми иконами.

– Я бы хотела исповедаться тебе, отче, – после домовой службы попросила милости Ксения.

– Приму с отрадой, мое возлюбленное чадо, – согласно кивнул монах. – Потребность сия душевная сама за себя о чистоте души твоей сказывает. Проводи меня до кельи моей, там и расскажешь.

– Грешна я, отче, ох как грешна, – покачала головой женщина, когда они с Пафнутием вошли в хорошо натопленную светелку под самой кровлей. – Прямо не знаю, как о сем и говорить.

– Тверда ли ты в вере своей, дочь моя? – спросил в ответ инок.

– Да, конечно, отче, – широко перекрестилась Ксения.

– Сие есть самое главное, – спокойно ответил Пафнутий. – В твердой вере нашей сила людей православных, и токмо отступление от нее большой бедой счесть можно. Все прочие прегрешения есть простительные ошибки, каковые и искупить несложно.