Людмила Сурская - Проклятая война Страница 9

Я работаю. Стираем гимнастёрки, бельё, портки, портянки. Боремся со вшами. Грязь, вонь, но это тоже нужно кому-то делать. Двигаюсь как автомат. Работа, как работа. Жаль только не отвлекает от дум. Они, давя, сжимают, словно железные тиски, голову, и разрывают сердце. А тут ещё известия с фронта, от которых душа леденеет. Немцы захватили Прибалтику, Белоруссию, но, правда, идут жестокие бои на Украине, значит, Костя стоит. Если жив?! Жив, ведь больше никто не сможет так упираться. Ловлю каждую сводку с фронта, до дыр зачитываем газеты. "О тебе ни строчки. Костя, милый, где ты? Отзовись, найди меня. Иногда в отчаянии я думаю, если б ты крикнул там, сильно, сильно под ветер, я б услышала. Сделала через военкомат запрос, но пусто. Понимаю, война и не всё так просто…, и всё же, почему от тебя нет ни словечка, почему тебя, радость моя, не могут так долго найти? Никогда не поверю, что с тобой что-то случилось. Нет! Нет и нет! Ты везунчик, прорвёшься, выживешь и дашь им ещё на орехи. Опять же моя любовь, опоясав тебя поясом жизни, должна уберечь для меня, для Адуси, для России. Мы ждём и любим тебя! Пишем каждый день. Как найдём тебя, сразу отправим. Ты получишь, целую радужную кучу нашей с Адой любви к тебе".

Слёзы стекают по красным от пара щекам и капают в мыльную пену и, пробив её, исчезают в грязной воде.

Я плачу. Дома нельзя. Ада и родня. Креплюсь. А здесь можно. Здесь никто не обращает внимания, потому что все такие же, как я. На всех одна беда. У каждой кто-то да воюет на фронте или стремится туда. Собираюсь домой. Но приносят горы окровавленных бинтов. Просят, кто может остаться. Мышцы болят, но я остаюсь. Два часа сна на голом матраце, на полу за шкафом, и снова к корыту. Возвращаюсь через сутки. Ада встречает у двери, глотая слёзы. Объясняю ситуацию. Она прижимается ко мне и шепчет, как она меня любит и боится потерять. Я знаю. Кому она ещё нужна кроме меня. Падаю от усталости на набитый соломой матрац, но спать не могу. Ломит руки, как будто штырь воткнут в спину, а ноги налиты чугуном. Зачем мучиться, всё равно не усну. Дождавшись, когда все, разбредясь по своим углам, уснут, встаю и иду на кухню, беру лист бумаги из Адусиной тетрадки и пишу тебе Костик письмо. Мне так легче, хотя стыдно перед тобой, что я не такая сильная, какой бы ты хотел меня видеть, какой, в такой тяжёлый час для страны, должна быть женщина. Я постараюсь. Привыкну, и буду помогать ещё непременно в госпитале. Строчки бегут из-под пера, понятно, что не отправлю, не куда, но хоть поговорю с тобой, милый мой. "Костя, родной, ты не беспокойся за нас, мы не просто добрались, но худо-бедно устроились. Обе живы и здоровы. Я работаю. Ада учится. Всё у нас хорошо. Прости, если расстроили тебя потерявшись. Такое горе кругом, просто жуть. Но и вера у людей не малая. Значит, победим. Береги себя, мы тебя очень любим и ждём, а ещё волнуемся за тебя. Сердце, родной мой, рвётся к тебе. Наверное, в каждом из нас живёт душа чайки. Так бы и улетела будь я чайкой. Помнишь, спектакль, на котором мы впервые увидели друг друга. Непременно завтра попрошу Аду взять мне эту пьесу в библиотеке и перечитаю её вновь. Если б могла вернуться к тебе, если б могла… Не сердись. Я не потеряла голову, понимаю надо выжить, я у тебя умная девочка, Адусю оставлять нельзя. Ты потерпи родной, знаю, для тебя разлука не менее мучительна чем для меня, но я верю, мы непременно встретимся и будем вместе. Ещё раз прошу. Сто раз прошу. Умоляю. Береги себя. Мы тебя любим и ждём с победой". Я вытерла слёзы. Сложила листок и положила в сумочку, где таких же, как и этот не один десяток.

Ужасное время, но мы держимся. Всем трудно. Все терпят, значит, выживем и мы. Всё-таки Ада молодец, хотя это тревожно и здорово, что она шустрая, как веник. Быстро сориентировалась и старается, в свободное от учёбы время быть полезной стране. Ходят с ребятами по домам, собирают вещи для фронта. Создали концертную бригаду и выступают по госпиталям. К тому же посещают раненых: просто так поговорить, угостить чем-то, написать письмо или с целью ухода. Там трудно, сёстры и нянечки не справляются. Опять же понятно, что истерзанным горечью отступления, ранами и оторванным от семей мужчинам, нужна забота людей и Ада старалась подарить частичку своего тепла всем. От помощи в госпитале не отказываются. Тяжёлой работы не поручают- обязанности сестры выполнять в их годы рано, но готовить перевязочный материал, дезинфицировать хирургические инструменты или разговаривать с раненными, поднимая им настроение- разрешают. Ада старается. У брата опять же, я на работе, а она таскает вёдрами воду из колонки, колет как мужичёк дрова, топит плиту, моет пол и готовит не хитрую еду. Когда выдаётся свободная минутка, забегает ко мне. Для меня радость, видеть её ещё и днём. Прихожу поздно, ухожу рано. Увидев в каком аду я работаю, она белеет… Отвожу, от её наполненных ужасом глаз, взгляд. Шепчу:

— Ничего, я выдержу. Сейчас всем не сладко. Папе хуже нас. Мы должны быть сильными и достойными его имени, чтоб не уронить его и не запачкать. Он непременно у нас будет герой.

Я не хочу, чтоб она меня жалела. Страшно боюсь её жалости, поэтому стараюсь говорить весело и спокойно. Она смотрит на меня в этом чаду уже совершенно другими глазами и восторженно вопит:

— Мамочка, ты тоже героиня.

Она убегает. На этот раз помогать разгружать эшелон с раненными. Жизненная энергия постоянно подталкивает её на действия. Смотрю ей в след. Всё бегом, да бегом. А я опять встаю к корыту. Бинты, бинты, бинты. А раненых всё везут и везут. Конца края нет. Искромсанных, истерзанных. Замирает сердце: "А что если вот так где-то и Костя, а нас нет рядом". Господи, спаси и сохрани его! Знаю: Ада постоянно обходит госпиталя ещё и с надеждой найти отца. Я сама несусь к каждой новой партии раненных, а в выходные дни бегаю на вокзал к санитарным поездам. Как-то она услышала про пребывание в городе с концертами известного гипнотизёра Мессинга, приготовила фотографию отца и уговорила меня пойти с ней. "Мамуль, он волшебник! Вот увидишь, он скажет нам о папе". В то тяжёлое время все хватались за соломинку- надежду, потому что тонули в страхе и неизвестности за близких. Я уступила. Сидели, смотрели, но как только выдалась минутка, дочь ловко преодолевая препятствия, рванула на сцену. Мессинг не прогнал девочку. Наоборот, протянув руку взял фотографию и внимательно посмотрел на неё. Вместо ответа спросил: "А мама с тобой? С тобой… Позови её". Адка замахала мне рукой. Я извиняясь протиснулась к сцене. Такое ощущение, что сердце не билось. "Неужели Костя погиб?" Мессинг глянул на восковое лицо, безумные глаза… и разгоняя тучи над моей головой улыбнулся: "Он жив и здоров. И будет бить фашистов до Победы. Вся страна будет гордиться им. Но я хотел бы поговорить с вами после представления. Если вам интересно, то подождите меня за кулисами". Адка уставилась на меня. Что же я молчу, ведь сам Мессинг приглашает. Я забрала фотографию, кивнула и подталкивая дочь перед собой, прошла за кулисы. В голове юлой крутилось: "Что он мне скажет? О чём?" Если Костя будет жив, то случись ему быть увечным, я переживу. Это уже такие мелочи. Мы стояли у окна, прижавшись друг к другу и ждали. Он подошёл сам. Улыбнулся Аде и отвёл меня в сторонку. Мягко сказал: "Я знаю, вы не верите мне, но он скоро найдёт вас. А вы сделайте как скажу- не мешайте ему. Дайте ему полную свободу. От него, как не от кого другого зависит главное сейчас- Победа. Будут ранения, будут…,- он помолчал, словно хотел сказать ещё что-то, но так и не решился. Помолчал и добавил:- Прощать тяжело, для многих практически невозможно…"