Гюи Шантеплёр - Невѣста „1-го Апрѣля“ Страница 9

Черезъ день, утромъ въ пятницу, онъ уѣхалъ съ десяти-часовымъ поѣздомъ.

III.

Мишель попалъ изъ спокойной свѣжести Ривайера и тишины башни С.-Сильвера въ парижскую лихорадочность и шумъ. Когда онъ вошелъ въ жаркую залу Оперы, которую въ эту минуту наполняли мѣдные звуки оркестра и гдѣ золото декорацій, свѣтлые туалеты и сильно обнаженныя тѣла женщинъ взаимно отражались, сливались или терялись въ ослѣпительномъ свѣтѣ, ему показалось, что онъ видитъ сонъ, тягостный и давящій, сопровождаемый тѣми странными, мгновенными, едва замѣтными ощущеніями, которымъ обманутый умъ придаетъ насмѣшливое и дразнящее значеніе и надъ которыми смѣешься при пробужденіи.

Занавѣсъ былъ поднятъ. Молодой человѣкъ не видѣлъ — или видѣлъ настолько неясно, что точное представленіе не могло запечатлѣться въ его мозгу, — людей, двигавшихся по ту сторону рампы; тусклые костюмы, сельскіе силуэты рабочихъ или крестьянъ двигались среди сельскихъ декорацій.

Когда онъ пробирался между рядами креселъ, со сцены слышался быстрый речитативъ; три или четыре руки задержали его руку въ проходѣ; знакомыя лица промелькнули въ его глазахъ въ однообразной прямой линіи; торопливые: „добрый вечеръ, какъ поживаете“, прозвучали ему въ ухо, не ожидая отвѣта, и онъ про себя дѣлалъ объ окружающихъ предметахъ тѣ нелѣпыя и какъ бы запавшія изъ чужого, очень недалекаго ума, замѣчанія, мелькающія иногда въ мозгу, даже въ моменты, когда онъ занятъ сильной и часто мучительной мыслью, которая должна бы ограждать его отъ всякой другой посторонней идеи. Цвѣтъ креселъ, бархатные отвороты молодого человѣка, слишкомъ объемистая розетка одного толстаго господина чиновнаго вида, остались связанными въ воспоминаніи Мишеля о впечатлѣніяхъ этой минуты съ опредѣленной, ребяческой и грустной досадой, явившейся у него при сознаніи, что онъ такъ ненавистно схожъ съ людьми, которыхъ онъ, проходя, задѣвалъ, одѣтыхъ въ фраки, съ безупречными галстухами, съ безукоризненными пластронами, съ скучающими устами, съ угрюмымъ взглядомъ.

Какъ только онъ сѣлъ на свое мѣсто, онъ сталъ искать въ залѣ г-жу Вронскую. Было очень утомительно разсматривать, проникать взглядомъ во всѣ ложи…

Ложа г-жи Вернье эта или та другая?… И къ тому же Фаустины не было тамъ… Оркестръ разражался бурей, покрывавшей наполовину голоса пѣвцовъ, и эти громкіе звуки прерывались какъ бы другими голосами, странными, растерянными… Фаустины не было тамъ… Затѣмъ вдругъ, подъ чертами женщины, одѣтой въ бѣлый атласъ, которую онъ машинально лорнировалъ, по движенію вѣкъ, по складкѣ рта, онъ узналъ ее всю, съ такой живостью воспоминанія, что на мгновеніе потерялъ сознаніе дѣйствительности и у него захватило дыханіе. О! это была она, съ очевидностью несомнѣнной, ужасной!… Но иллюзія продолжалась только мгновеніе: почти тот-часъ же появилась одѣтая въ бѣлое незнакомка…

Въ оркестрѣ пѣли флейты, чистыя, ласкающія, въ униссонъ съ болѣе мягкими голосами.

Подлѣ графини Вронской раскрывала широко свои безсмысленные глаза неизмѣнная г-жа Морель, по-прежнему важная и почтенная въ своей вѣчной бархатной пелеринѣ; съ годами ея неопредѣленное лицо казалось еще болѣе выцвѣтшимъ, и Мишель вспомнилъ о тѣхъ старыхъ фотографіяхъ, блѣдныхъ и недостаточно фиксированныхъ, забавлявшихъ его въ дѣтствѣ, когда онъ перелистывалъ альбомы дяди Тремора.

Но графиня взялась за свой лорнетъ; тотчасъ же онъ опустилъ свой. Его охватилъ стыдъ при мысли быть застигнутымъ въ этомъ созерцаніи.

Высокая нота, очень чистая, заставила его вздрогнуть; онъ приподнялъ голову и пытался заглушить свое внутреннее волненіе, слушая Меssіdог Брюно [6]; но дѣйствіе кончалось.

Мало-по-малу кресла пустѣли, Мишель чудомъ очутился внѣ залы, шагая по кулуарамъ рядомъ съ однимъ изъ своихъ друзей, преданнымъ своему дѣлу депутатомъ, излагавшимъ съ цифрами въ рукѣ благодетельную теорію государственной винной монополіи. Затѣмъ, когда, обезсиленный отъ зтихъ праздныхъ разсужденій, онъ торопился вернуться на свое мѣсто, Адріанъ Дере, одинъ изъ молодыхъ людей, пожавшихъ ему руку при его появленіи, остановилъ его. Они принялись болтать, прислонившись къ стѣнѣ. Тогда начался другой антифонъ — клубныя злословія, салонныя и закулисныя сплетни, и Треморъ разсѣянно слушалъ анекдоты клубмэна такъ же, какъ онъ слушалъ экономическіе тезисы члена парламента, до того момента, когда Дере спросилъ его, ходилъ ли онъ здороваться съ графиней Вронской.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Мишель съ большимъ удивленіемъ.

Въ хаосѣ впечатлѣній этого часа ему показалось, что его тайна стала достояніемъ всѣхъ, и онъ забылъ, что ограниченное число лицъ знало когда-то о его продолжительной помолвкѣ.

— Это чудное созданіе! — продолжалъ Дере, не замѣчая удивленія своего собесѣдника, и тономъ, съ какимъ бы онъ сталъ говорить въ качествѣ знатока о прекрасной породистой лошади. — Я былъ ей представленъ у Монтебелло, во время коронаціи, вы знаете? Этотъ идіотъ графъ былъ еще живъ, и она была ужасно добродѣтельна. Эта маленькая женщина очень энергична, но старый Станиславъ ничего ей не оставилъ. Хотя, дѣйствительно, при жизни онъ ей надарилъ драгоцѣнностями довольно изрядное состояніе.

Онъ принялся въ изобиліи расточать похвалы эстетическому совершенству графини Вронской, затѣмъ онъ прибавилъ:

— А вы знаете прекрасную Фаустину, я не зналъ…

— То есть я зналъ семь или восемь лѣтъ тому назадъ мадемуазель Морель, бывшую въ то время въ большой дружбѣ съ моей сестрой, — перебилъ раздраженный Мишель.

— Превосходно! Ну, мой милый, графиня Вронская помнитъ это далекое прошлое, такъ какъ она справлялась только что о васъ и прибавила, что разсчитываетъ васъ видѣть во время антракта.

— Графиня Вронская очень добра…

— Не правда ли? и въ особенности очень хороша… ахъ, мой дорогой…

Онъ распространялся съ той же горячностью, но въ залу хлынула толпа, и молодые люди разстались.

Мишель, безконечно довольный тѣмъ, что удалось прервать этотъ разговоръ, тонъ котораго оскорблялъ его, хотя онъ не зналъ почему, прослушалъ внимательно это дѣйствіе.

Онъ старался заинтересоваться несвязнымъ символизмомъ драмы. Произведенiе представлялось ему страннымъ и очень неровнымъ. Иногда, наперекоръ либретто, написанному въ прозѣ и очень банальному, оно возвышалось до настоящаго лирическаго волненія. Тогда оно мощно выражало суровую поэзію труда, приближающаго человѣка къ землѣ, вырывающаго его изъ центровъ высшей цивилизаціи, и сливающаго его съ здоровой и таинственной жизнью предметовъ, нетронутыхъ еще современной культурой. Но мысль Мишеля была безпрестанно увлекаема по другому направленiю, и ему удавалось ее удержать цѣною утомительнаго усилія. Когда занавѣсъ опустился надъ прекраснымъ классическимъ жестомъ сѣятеля, который, одинъ, ночью вручаетъ землѣ надежду будущихъ жатвъ, молодой человѣкъ вздохнулъ свободно.