Филиппа Грегори - Алая королева Страница 9

— Я надеялась, что мне позволят остаться девственницей, как Жанна д'Арк. Вы же знаете, госпожа матушка, как сильно я этого хотела. Всегда хотела. Я всегда мечтала уйти в монастырь. И сейчас моя мечта не изменилась. Возможно, там мне удалось бы услышать глас Божий. Что, если сам Господь призывает меня на монашеский путь и на служение только Ему? Нам бы стоило внять совету нашего священника. Может, спросить у него прямо сейчас, пока еще не слишком поздно? Ведь если мы нарушим волю Божью, мой брак станет настоящим богохульством…

Мать повернулась ко мне, крепко сжала в ладонях мои ледяные руки и с самым серьезным видом произнесла:

— Маргарита, ты должна наконец уяснить: ты никогда не сможешь сама выбирать свой жизненный путь. Ты девушка, а у девушек, по сути, нет никакого выбора. К тому же ты из королевской семьи, так что не сможешь сама найти себе мужа: тебе его, так или иначе, подыщут другие. У членов королевской семьи не принято вступать в брак по собственной прихоти, и ты это прекрасно знаешь. И самое главное: ты принадлежишь к дому Ланкастеров, уже одно это навсегда определяет, кому тебе хранить верность и кого любить. Ты должна служить своему дому, своей семье и своему мужу. Раньше я до определенной степени потворствовала твоим фантазиям и даже позволяла тебе читать разные книги; но теперь настало время забыть о глупых легендах и глупых детских грезах. Пора исполнить свой долг. Не думай, что тебе удастся от этого увильнуть, как сделал твой отец, воспользовавшись лазейкой, достойной только труса. Ты не сможешь так поступить.

Меня потрясло столь неожиданное упоминание об отце. Мать старалась никогда не говорить о нем, своем втором муже, разве что в форме смутных намеков и самых общих фраз. Я уже готова была полюбопытствовать, что это за лазейка, «достойная разве что труса», с помощью которой мой отец ускользнул от исполнения долга, но тут двери церкви распахнулись, и мне пришлось сделать несколько шагов вперед, принять руку моего жениха, а затем дать у алтаря клятву быть ему верной женой. Я чувствовала, как крепко крупная рука Эдмунда Тюдора сжимает мою ладонь, слышала его густой бас взрослого мужчины, когда он отвечал на вопросы священника; сама же я едва шептала. Затем Эдмунд как-то неловко надел мне на палец тяжелое кольцо из уэльского золота, и я невольно крепко сжала пальцы в кулак — иначе бы кольцо свалилось: оно было мне велико. Я удивленно посмотрела на своего жениха: неужели он считает, что все идет как по маслу? Ведь это обручальное кольцо слишком велико для моей детской руки. Да и сам он слишком велик для меня, двенадцатилетней девочки: в два с лишним раза старше, сильный взрослый мужчина, закаленный в боях и полный честолюбивых планов, человек суровый, даже жесткий, принадлежавший к семье, которая всегда страстно стремилась к власти. А я была еще совсем ребенком, жаждала жизни духовной и молилась об одном: пусть люди поймут, что я не такая, как все, что я особенная, что во мне есть свет Господень. Но, кажется, абсолютно всем, кроме меня, было на это наплевать.

Итак, отныне мне предстояла жизнь замужней дамы в замке Ламфи, в Пембрукшире, в самом сердце этого ужасного Уэльса. Впрочем, в первые месяцы мне некогда было даже скучать по матери и родным — столь сильно все вокруг отличалось от того, к чему я привыкла. Мне пришлось почти всему учиться заново. Большую часть времени я проводила в обществе служанок и разнообразных «помощниц», подвизавшихся в замке. Мой муж и его брат дома появлялись редко; порой они налетали подобно грозовой туче и вскоре снова исчезали. Вместе со мной в Ламфи прибыли только мои гувернантка и камеристка; все прочие обитатели замка были мне совершенно незнакомы. К тому же вокруг все говорили только на валлийском языке и недоуменно пялились на меня, когда я пыталась попросить у них по-английски стакан легкого эля или кувшин воды для умывания. Я так тосковала по родному гнезду, по дружеским лицам наших слуг, что была бы рада, наверно, увидеть даже Уота, нашего грума.

Замок был расположен весьма уединенно, вокруг — только высокие горы да хмурое небо. Я часто наблюдала, как из-за гор, подобно тяжелому влажному занавесу, наползают дождевые облака, которые полчаса спустя проливались холодными струями на серые сланцевые крыши и покрытые грязными потеками стены замка. Тамошняя часовня была на редкость холодной и неуютной; она казалась какой-то заброшенной, да и священник, по-моему, весьма пренебрежительно относился к своим обязанностям и крайне редко туда заглядывал; судя по всему, он и не заметил моего религиозного рвения, хотя я очень часто ходила туда молиться, но по большей части в полном одиночестве. В часовне всегда царил полумрак; разве что через высокое западное окошко туда попадала полоса света — прямо на мою склоненную голову; впрочем, до этого тоже никому не было дела. Лондон находился в девяти днях тяжкого пути верхом, мой родной Блетсо — примерно на таком же расстоянии. Весточки от матери я получала в лучшем случае на десятый день, да и писала она крайне редко. Иногда мне казалось, что меня на поле боя взяли в заложники и теперь держат в ожидании выкупа на вражеской территории, как некогда держали во французском плену моего отца. Вряд ли кто-то в чужой стране мог бы чувствовать себя более одиноким и несчастным, чем я.

Но хуже всего было то, что после первой же брачной ночи у меня совершенно прекратились видения со святой Жанной. Все послеполуденное время я проводила на коленях, закрывшись в своих покоях и притворившись, будто занята шитьем. Каждый вечер я отправлялась в нашу сырую холодную часовню и несколько часов молилась. Увы, не помогало ничего, Жанна больше не являлась! Теперь передо мной не представали ни позорный столб, ни костер, ни сражения, ни даже то знамя с ангелами и лилиями. Я молила Пресвятую Богородицу послать мне видение Жанны Девственницы, однако и Царица Небесная, похоже, не желала более со мной общаться. Каждый раз после молитвы, уже выпрямив усталую спину и усевшись на пятки, я много времени проводила в часовне, размышляя о том, что особая святость, наверное, была мне свойственна, лишь пока я оставалась девственницей.

А теперь, став обыкновенной мужней женой, я утратила это свойство; ничто на свете не могло быть для меня страшнее и горше подобной утраты. Мне с пеленок вбивали в голову, что я дочь великого человека и наследница королевского семейства, и я сознавала это, но втайне гордилась совсем иным: своей уверенностью в том, что со мной беседовал Господь, послав мне видение святой Девственницы Жанны. Я не сомневалась: это Он направил ко мне ангела в обличье того нищего солдата, дабы я могла подробнее узнать о Жанне. Это Он назначил моим опекуном Уильяма де ла Поля, чтобы тот — ведь он собственными глазами видел Жанну д'Арк! — смог и во мне заметить ту же святость, которую все видели во французской героине. Но потом Господь по какой-то причине позабыл о Своем прежнем разумном плане и позволил отдать меня в руки грубого мужлана, которому моя святость была совершенно ни к чему и который в первую же брачную ночь самым жестоким образом лишил меня не только девственности, но и самого для меня дорогого: моих видений. И теперь я никак не могла уяснить, отчего Бог сначала вроде бы сделал меня Своей избранницей, а затем от Себя отринул? Разумеется, я никогда не ставила под сомнение волю Божью, но все же не могла не задаваться вопросом: зачем Он дал мне надежду, если отныне я обречена коротать свои дни в ненавистном Уэльсе, одинокая и всеми забытая? Если бы Он не был Богом, я бы решила, что Он попросту недостаточно хорошо все продумал. Мне казалось, что я абсолютно никак не могу изменить свою жизнь к лучшему; во всяком случае, в замке меня точно никто не воспринимал как живой светоч благочестия. Здесь было даже хуже, чем в Блетсо: там всех не устраивало то, что я слишком много молюсь, а здесь меня попросту никто не замечал, и я опасалась, что так и погасну, точно свеча под сосудом,[13] и никогда никому не смогу служить путеводным маяком.