Наталия Вронская - Дороже жизни Страница 11

Старик вышел сразу, как только доложили ему о приходе племянника. Хозяин и гости церемонно и скованно представились и раскланялись, и тут, подойдя ближе, Семен Петрович разглядел лицо своей гости.

— Мне кажется, будто я уже видел вас, — сказал он. — Странно, однако, ведь мы раньше не встречались, Наталья Петровна.

— Да, меня вы раньше не видели, но знали мою мать.

— Аграфену Ильиничну?

— Нет. — Она близко подошла к Семену Петровичу и почти прошептала ему на ухо: — Наталью Сергеевну Волынскую, жену Волынского Ивана.

При этих словах старик побледнел и отшатнулся от Наташи.

— Нет! Это невозможно!

Василий слов Наташи не слышал, но по тому, как она попыталась скрыть от него свое сообщение, понял, что он тут лишний. Это задело его, но он решил сдержаться и оставить дядю наедине с гостьей.

— Нет, Василий, останься, — заметив его ретираду, попросил Семен Петрович. — Тебе, думаю, можно доверить эту тайну…

Он посмотрел на Наташу:

— Не думал я, что ты жива, дитя. Похоронил и оплакал и мать твою, и тебя уже много лет назад, нет… Не кончились еще ваши злоключения, раз тебе все сделалось известно. Только откуда?

И Наташа поведала о шкатулке, ключах и письме, которое прочла.

— Но я прошу вас! Я пришла сюда, чтобы услышать от вас рассказ о моей матери и об отце. И еще мне нужен совет: что делать дальше? Как поступить?

Семен Петрович посмотрел на племянника, стоявшего у окна и не пришедшего в себя от изумления от столь крутого поворота событий, затем на Наташу.

— Что ж…

Он помолчал, затем сел рядом с ней и взял ее за руку.

— Ты так похожа на свою мать, какой она была в те дни, когда я отвез ее в Италию, — голос его был мягок и спокоен. — И не стоит тебе знать всего. Тайны… они нехороши… Они счастья не приносят… Я вижу, племянник мой без ума от тебя.

Услышав это, Василий покраснел, но смолчал.

— Он хороший мальчик… молчи, молчи! — прикрикнул он на племянника, который порывался что-то сказать. — Выходи за него, и вы будете счастливы. Не повторяй ошибки своей матери. Ты читала ее письмо, знаешь обстоятельства ее жизни, изложенные ею самой. Разве мало тебе этого?

— Я все понимаю… Но… — Наташа была смущена.

Она не знала, как признаться в том, что Василий ей нравится, но любви к нему нет в ее сердце. Отринув смущение, девушка вновь задала тот главный вопрос, ради которого явилась сюда:

— Я хочу узнать все о моей матери. В ее послании прямо так и говорится, что, если я хочу все узнать, я должна обратиться к вам. И вы все расскажете мне. А еще…

— Что?

— Я хочу спросить… Только вы не серчайте на меня, пожалуйста. — Она умоляюще посмотрела на него.

— Конечно. — Семен Петрович ласково улыбнулся. — Спрашивай.

— Почему вы не вернулись в Италию? К… к ней?..

— Не по своей воле, детка… Не по своей… Вот послушай… А ты, Василий, присядь-ка тут рядом и тоже послушай. Тебе это может полезным быть.

Только вернулся я из Италии, не успел и в дом войти, как тут же на улице остановлен был «словом и делом». Меня скрутили, отвели в Тайную канцелярию. Позже уже узнал я, что наветил на меня Волынский Артемий. Уж как он прознал о нашем с Натальей сговоре — мне то не ведомо. Но оказался я в узилище. Уж как там с нами говорили, что делали… Мучения свои описывать не стану, а только знайте, мало кто там выдерживал. Уж на что люди крепкие, а и то ломались.

Обвиняли меня в заговоре. Будто я против царицы пошел, бунт хотел учинить и другую на ее место хотел поставить — самозванку. Крепился я из последних сил, и вот тому благодаря, что я только молчал и ни слова не проронил, спас я свою жизнь. Приговорили меня к битью кнутом и ссылке. После наказания, когда повезли меня в ссылку, был я без памяти. Никого из родных или близких мне увидеть так и не удалось с тех пор, как я из Италии приехал.

И вот так меня, беспамятного, довезли аж до самой Казани. Там оставили в остроге, думали, что помру я. Ан нет, выжил. А оттуда уже повлекли меня в Тобольск, где пробыть мне довелось несколько лет сначала в крепости, потом на поселении, до самого воцарения Елисаветы Петровны милостивой, которая из той ссылки меня вызволила.

Кого только мне встретить не пришлось там из наших бояр! А жальче всех было мне Наталью Долгорукую, Иванову жену. Долгорукие ведь своим склочным характером премного были известны, и слухи из Березова о них до Тобольска шли и далее. А уж когда Ивана в Шлиссельбург заточили да четвертовали, как о том уж после известно стало, как Наталья Борисовна молила царицу! Не сжалилась она над ней… Да…

Ну вот, Елисавета Петровна призвала меня ко двору своему. Там просился я у ней отбыть в Италию, на юг, для поправки якобы здоровья. Однако, к чести своей и предков своих скажу, что ни пытки, ни ссылка меня не подломили. Вроде, я как даже крепче стал. Богатырство в нас есть, это и по Василию теперь видно. — Семен с гордостью потрепал племянника по плечу. Затем продолжил: — Прибыл я по разрешению императрицыному в Италию, во Флоренцию, кинулся первым долгом туда, где Наташу мою оставил… Не было там никого. Даже толком никто сначала и не вспомнил, о ком я спрашиваю… Потом уже, когда я про синьора Збарру интересовался, припомнили. Сказали мне, что сам Збарра умер. А допреж того умерла и старая жена его. А после женился он на молодой, да та молодуха, по смерти супружника своего, уехала. А женщина, что жила там, таинственная иностранка — умерла родами, а ребенок ее пропал. Будто сначала взяла его к себе старая синьора Збарра, а как померла, так муж отнес девочку в воспитательный дом.

Конечно, тут же я в воспитательный дом отправился, но там долго тоже ничего припомнить не могли. Одна только монахиня, молодая еще, сказал, что была у них года два, а то и три тому назад девочка с именем Наташа. Да, именно это имя я называл при расспросах… Наташа… Да еще спрашивал про синьору Ручелаи. Так монахиня и вспомнила про девочку с таким именем. Но узнал я, что девочку взял к себе в дом какой-то проезжий иноземец, а кто он, откуда — про то никто не ведал. И страшный это удар для меня был, я подумал, что судьба ополчилась против меня и отняла сначала свободу, потом любимую женщину и не дала мне даже дитя ее пригреть, в доказательство моей любви.

А вот теперь, — тут он посмотрел на Наташу, — теперь я узнал, что живешь ты здесь, в семье Обрескова. Что ты жива и ни в чем нет тебе нужды. А, бывало, как подумаю, что плохо тебе, что горе ты терпишь или вообще нет тебя в живых, так тоскливо на душе делалось. Думал я, что, не вмешайся тогда, жила бы ты себе в довольстве при монастыре, или в семье отца моего, которому бабкой твоей была завещана опека над твоей матерью… Эх…