Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы Страница 11

«Спасибо тебе, матушка, – шептала она. – Спасибо, что помогла мне снова».

Лето кончилось, настала осень. Цветанка уплатила Жиге четвертину в котёл, отрывая её от сердца: чтоб подкармливать сирот и подавать нищим и калекам, никакие деньги не были лишними. Но, понимая, что с Ярилко лучше жить в мире, Цветанка всё же выполнила уговор.

А на следующий день она столкнулась с козломордым человеком из шайки – тем самым, чей скользкий взгляд напоминал прикосновение слизня. Она уже знала, что звали его Гойником, и был он знаменитым подкидчиком. «Рабочим инструментом» ему служил кошелёк, который он как бы случайно ронял, проходя мимо намеченной жертвы, с которой уже беседовал его сообщник. Сообщник поднимал кошелёк и восклицал: «Вот счастье-то! Сколько золота!» Жертве предлагалась половина найденных денег. В это время возвращался Гойник и, с подозрением глядя на подельника с жертвой, заявлял, что у них находится его утерянное добро. Сообщник, незаметно передав Гойнику кошелёк, предлагал себя обыскать. Разумеется, ничего не обнаруживалось. Потом обыскивали жертву – тоже безрезультатно. Гойник просил прощения и уходил, а следом за ним смывался и его подельник. Облапошенный простак кидался осматривать себя… А всё добро, что было при нём, было уж вытащено искусными пальцами Гойника при обыске.

Цветанку с ним свела обычная жажда: оба подошли к торговцу квасом за кружечкой пенистого напитка. Когда Гойник пил, его кадык ходил ходуном, словно у него в горле билось и рвалось наружу какое-то существо. Цветанка осушила свою кружку и поспешила прочь, но козломордый увязался следом. Моргая светлыми щёточками ресниц, он нагнулся к Цветанке и панибратски приобнял за плечи. Рисуя длинным белым пальцем на её плече каракули, он слащаво прищурился и зашептал:

«Касатик мой, что ж ты от меня бежишь? Али не люб я тебе? А вот ты мне с первой встречи приглянулся. Знаю я твою маленькую тайну: меня не обманешь, глаз у меня намётанный… Ты ведь девка, да?»

Цветанка застыла. Хотелось сбросить с себя руку Гойника, но на неё вдруг накатила мерзкая, вязкая, как слюна, слабость. Она чувствовала себя как в кошмарном сне – когда не получается убежать от надвигающейся опасности, потому что ноги внезапно отказались слушаться. А Гойник страстно дышал ей в ухо луковым запахом и вонью от гниющих зубов:

«Оладушка ты моя медовая, синеглазенькая! Промеж нас с тобой всё очень ладно может быть, уж поверь мне! Давай так: за то, что я твою тайну сохраню, ты мне позволишь быть у тебя первым… Ты ведь ещё ни с кем, нет?… По глазам вижу – ни с кем, чистая, как голубка. Ну, так вот… Как тебе такая сделка?»

Цветанку затошнило от его луково-квасного смрада. Всё в нём вызывало отвращение: и его затянутый белой плёнкой глаз, постоянно скошенный в сторону, и подвижная «тварь» внутри его шеи, и неряшливая бородёнка ржавого цвета, в которой дневали и ночевали крошки и объедки, словно он вымел ею поганый пол корчмы. То, что он при этом был непревзойдённым вором с волшебными руками, ничуть не прибавляло уважения к нему.

«Проваливай, – прошипела Цветанка, сбрасывая его руку со своего плеча. – И не прикасайся ко мне! Ты – грязнее свиньи».

Тот аж поперхнулся. Выпрямившись, он недобро сощурился.

«Вот ты как запела, пташечка, – загнусавил он. – Недотрога нашлась! Ну ничего, ничего, мы из тебя покладистую шмару сделаем. Сегодня же все узнают, кто такой Заяц на самом деле! Пойдёшь по рукам, красавица, все будут тобой пользоваться, как подстилкой… А за то, что ты обманом в братство проникла, мужской облик опоганила, об тебя все ноги вытирать будут, это я тебе обещаю! Не бывать бабе в нашем братстве!»

Цветанка отпрянула, как обожжённая. Мысленно она душила Гойника, яростно стискивая его пупырчатое, как у ощипанного петуха, горло, но от воплощения этого её отделяли ледяные глыбы отчаяния, стиснувшие её со всех сторон. Зажатая, обездвиженная, она слушала стук и писк загнанного в ловушку сердца. Всё кончено… Её тайна вышла наружу, эти ворюги не потерпят в своём братстве девчонку, не примут её на равных; всё, на что она могла рассчитывать – это то, что пообещал Гойник. В сжатых кулаках стучал жар, горло отчаянно ловило воздух, а перед застывшим взглядом Цветанки смыкалась коричневая пелена. Сквозь маленький круглый просвет просачивалось холодящее, бешено бьющееся осознание: любой ценой не допустить, чтобы Гойник проболтался всем. Любой. В противном случае дорога одна – прочь из города. А куда она подастся с больной слепой бабушкой? Бабуля лечила других, а вот себе помочь отчего-то не могла. Может, просто не знала средства от нарастающей слепоты, а может, такова была плата за знания.

Нет, ничего не кончено! Не успел Гойник моргнуть своими козлиными ресницами, а решение у Цветанки созрело. Она знала, что делать, но на её лице, застывшем известняковой маской, не отразилось ничего.

«Хорошо, – проронила она, еле шевеля побелевшими губами. – Я согласна стать твоей. Приходи сегодня в полночь на реку, только сохрани всё в тайне, молю тебя. Буду тебе покорной, только не позорь меня перед всеми».

«Вот, то-то же, – хмыкнул Гойник, подбочениваясь с видом победителя. – А куда ж ты денешься-то, голубушка моя? Будешь покорной, ещё как будешь. Сама подумай: лучше один я, чем все хором!»

«Так оно, конечно, – слетело с губ Цветанки. – Противиться не стану: чему быть – того не миновать. Когда придёшь на реку, покричи филином – я и выйду».

На том они и расстались. Гойник ушёл довольный, поглаживая и пощипывая бородёнку, а занемевшие ноги Цветанки постепенно оттаивали, оживали в беге. Завидев её белое лицо с ожесточённо сжатым ртом, привычно толпившиеся у домика сироты притихли, а Цветанка выдавила улыбку и ласково взлохматила вихры мальчишкам. Плохо гнущимися пальцами она разламывала хлеб, черпала ковшиком комковатую простоквашу, а потом забралась в угол, под полки с бабушкиными снадобьями.

Ночь струилась чёрными складками и шептала: «Что ты делаешь? Что ты делаешь?» Шикнув на неё, Цветанка крепче прижала к себе узелок. Луна, серебристая рябь воды, прохладные объятия ветра, длинные космы плакучих ив – в такую ночь встречаться бы с Нежаной, согревая её пальцы дыханием, но уханье филина вернуло Цветанку из чертога мечтаний в пропитанную болью явь. Крик этот прозвучал не совсем естественно: его, без сомнения, издало людское горло, а не птичье. Мда, филин из Гойника – неважный. Как, впрочем, и человек.

Цветанка зашуршала кустами и изобразила ночную птицу намного искуснее. Тёмная худощавая фигура обернулась, в лунном свете алчно блеснул здоровый глаз.