«Я сам свою жизнь сотворю…» «Мои университеты». В обсерватории. На аэродроме - Геннадий Вениаминович Кумохин Страница 11

До сих пор все правильно, а дальше я с ним не согласен. Предлагается измерять эстетическую информацию точно так же, как и любую другую — степенью непредсказуемости. Чем больше вероятность угадывания слушателем каждой следующей мелодии, тем меньше информации несет эта музыка. Получается, что музыка Моцарта и Чайковского передает нам минимум информации, а музыка атональная, авангардная — максимум. Мне кажется, измерять наслаждение художественным произведением степенью энтропии просто неверно.

Девушка молча, кивнула головой:

«Понятно».

И в тот же самый момент смысл сказанного стал ясен и для меня, и я удивился его правильности. Как в сказке Андерсена «Снежная королева» у мальчика Кая из льдинок сложилось слово, так и у меня из разрозненных впечатлений вдруг возникло верное решение. Появились слова. Простые, верные, они не скрывали, а открывали мою суть. Я радовался и удивлялся. Значит, я такой и есть, и ничего не надо выдумывать, и ни к чему не надо тянуться — далекому, недостижимому. Нужно только ценить то, что есть, и быть счастливым.

Да, ведь я, действительно, счастлив, конечно же, счастлив, как только я не замечал этого раньше?

— Сейчас, пока до сессии еще далеко, два-три дня в неделю я провожу в общем зале Ленинки — знаменитом Пашковом Доме. Наверное, я консерватор по натуре, люблю заниматься в одном и том же месте. В двусветном читальном зале есть две антресоли. Я всегда стараюсь занять место в правой. Из библиотеки выхожу поздно, с последними читателями.

Гуляю. Люблю вечернюю Москву. Раньше думал, что никогда к ней не привыкну, а сейчас кажется — знал ее всегда. Обязательно опять куплю абонемент на лекции в Пушкинском музее.

Интересная на этих лекциях аудитория. Молодежи совсем немного, а все больше старушки. Старичков совсем нет. Они называют лекторов по имени и отчеству, видимо, знакомы с ними не первый год. Уютные такие старушки, иногда я им даже завидую: все у них теперь в жизни спокойно и улажено. Можно ходить, слушать и смотреть все выставки, концерты и лекции, которые только есть в столице.

— А они, наверное, завидуют нам.

— Конечно, завидуют.

Как хорошо, что было теперь светло, и я мог видеть в глазах девушки ее реакцию на свои слова. Она улыбалась мне, она слушала — и это было как крылья за спиной. Я чувствовал себя так, словно сдавал свой самый трудный экзамен в своей жизни очень строгому экзаменатору.

А может быть, не таким уж строгим, а скорее доброжелательным был мой экзаменатор, и то, о чем я рассказывал, было не самым важным, а важнее было что-то другое, что вернее меня самого угадала эта девушка с грустно-улыбчивым взглядом. Как бы то ни было, но с этого мгновенья меня не покидало радостно-приподнятое настроение, какое испытывает человек в ожидании праздника, не понимая еще, что праздник уже наступил.

Было просто удивительно, насколько совпадают наши вкусы и интересы, несмотря на огромное, как мне казалось, различие в социальном положении. Нас интересовали одни и те же художники: ей тоже больше других нравился Пушкинский музей и зал импрессионистов. Одна и та же музыка. Одна и та же поэзия и литература.

И она тоже любила заниматься в Ленинской библиотеке, правда не одна, а с подругой. И нам казалось, что мы уже давным-давно знакомы и, как хорошие друзья, можем доверять друг другу.

На вокзале в Полтаве я соскочил с подножки и подал девушке руку, а когда она спрыгнула, невольно задержал ее ладонь.

— Вы знаете, — сказала она очень серьезно, — мы уже столько рассказали друг другу, а все еще не знакомы.

— Гена.

— Ира, друзья меня зовут Иринкой.

— А можно, я тоже буду Вас Иринкой звать? И можно на «ты»?

— Договорились.

— Тогда побежали к киоску, а то там вон какая очередь выстроилась.

В Полтаве к нам подсели две пожилые женщины. Они поужинали, коротко и шепотом переговариваясь, а потом тихонько улеглись.

Вагон бросало на стыках, в тамбуре, куда мы зашли, было не менее пыльно и душно, но здесь мы снова были одни.

Я стоял рядом с девушкой, смотрел на ее влажные свежие губы — она о чем-то продолжала рассказывать — и у меня начинала сладко кружиться голова.

Входная дверь показалась мне прикрытой не плотно, я потянул ручку на себя, и дверь распахнулась.

Стоя лицом к темноте, я сжал поручни и свесился наружу.

— Тра — та — та, — стучали колеса, упругой теплой волной бил в лицо и сдавливал уши воздух.

Поезд шел по скруглению, он был виден весь, от локомотива до последнего вагона, освещенный, словно елочная гирлянда. Желтые прямоугольники света выхватывали из темноты то косой бугор насыпи, то неожиданно близкие кусты. Они налетали и мгновенно оставались позади, для того чтобы возникнуть в следующем пятне света и так же внезапно исчезнуть.

— Тра — та — та, — и близкое эхо в груди наполняло душу ликующей радостью.

— Отпустить руки сейчас, — мелькнула сумасшедшая мысль, — и грохнуться с размаха о сухую землю в жесткой поросли полыни, превратиться в ничто, в пыль — совсем не жалко сейчас!

— Гена, сорвешься! — девушка с неожиданной силой схватила меня за плечо и потянула вовнутрь.

Наверное, это продолжалось одно мгновение — ощущение полета и мысль о смерти — но я смотрел на испуганную девушку так, как будто не видел ее очень давно.

Милая растрепанная головка, серые глаза — наверное, так встречают любимые…

Любимые? Но разве эта забота и радость мне?

Мы случайно встретились, случайно разговорились, и, расставшись завтра, наверное, никогда больше не увидимся.

— Гена, разве так можно? А если бы что случилось?

— Ну, что ты, со мной ничего не может сейчас случиться!

Пожалуй, слишком самоуверенный ответ.

Но ведь я, действительно, так чувствовал: ничего не может случиться, пока смотрят вот так ее глаза.

Все будет удивительно и прекрасно.

Нужно только не думать, что нам осталась одна ночь.

Мы молчали — все равно за шумом трудно было что-нибудь разобрать.

И, может быть, ничего в жизни не будет лучше этой душной ночи, стука колес и твоих прекрасных, неожиданно родных глаз.

Поезд замедлил ход. Я едва успел захлопнуть дверь, как вошла проводница. Она подозрительно на нас посмотрела, но ничего не сказала. Затем открыла дверь, и,