Джулия Тиммон - Если любит – поймет Страница 12

Он стремительно уходит, возвращается с двумя прозрачными красными вазами, ставит их на комод прямо за моей спиной, берет с книжных полок два небольших ночника, располагает их позади ваз и включает. Пространство вокруг комода озаряется магически красным сиянием.

Максуэлл снова становится по другую сторону стола, смотрит на меня и довольно потирает руки.

— То, что надо. — Он переводит взгляд на свой стул, чешет затылок, кивает какой-то родившейся в голове идее, снова удаляется, возвращается с рождественской гирляндой, выходит на задний двор, вешает гирлянду на дерево, протягивает к ней удлинитель и вставляет вилку в розетку. В ветвях загораются дюжины три маленьких белых лампочек.

Он оценивающе смотрит на плоды своих трудов и снова кивает.

— Чудак начинающий режиссер не совсем понятен даже самому себе. В нем десятки огоньков-задумок, и все это окутано тайной. Сойдет.

Я смеюсь, очарованная игрой света и его рассуждениями.

— Для тебя вся жизнь кино, правильно?

Он смотрит на меня сначала с улыбкой, потом задумчиво.

— А ведь так оно и есть, Келли. — У внешних уголков его глаз собираются гусиные лапки, губы снова растягиваются в улыбке. — Не согласна?

Пожимаю плечами.

— Пора ужинать! — объявляет он, направляясь к плите за стойку.

Я наблюдаю, как он перекладывает креветки в блюдо, как снимает фартук и выключает кухонные лампы. В каком-то смысле его слова верны: наша жизнь как кино, а каждое мгновение, будто кадр фильма, может либо промелькнуть незамеченным, либо запечатлеться в памяти на всю жизнь.

— Итак, попробуем мое творение! — восклицает Максуэлл, опуская блюдо на стол. — Да, совсем забыл! — Он достает из бара и ставит на стол бутылку вина. — Светлое, сухое. Сойдет?

— Вполне.

Креветки тают во рту, от вина приятно кружится голова. Глаза Максуэлла сияют, как звездочки на бархатном июльском небе.

— О съемке возле Пятой авеню я сообщил Джанин за пару дней, — смеясь говорит он. — Она округлила глаза и сказала: мы же в Нью-Йорке! Снимать в центре — безумие. Я удивился. Почему? Джанин объяснила, что там вечно дежурят папарацци, но я, болван, не придал этому особого значения, подумал: преувеличивает. Что из этого вышло, ты видела.

— На тебе не было лица.

— Странно, что только лица. Настолько адски трудной режиссерская работа не казалась мне никогда прежде, хоть в этой сцене и играли первоклассные актеры. Они не нуждаются в подсказках и руководстве, подчас сами руководят всей съемкой. Джанин актерствует с шести лет, у нее вся семья артисты. Бабушка была опереточной певицей, дед играл и пел в мюзиклах, тетка, ее муж и дети выступают в цирке, родители — в театре. Словом, Джанин родилась в этой среде и всю жизнь впитывала в себя секреты лицедейства.

Как прекрасно он осведомлен, невольно отмечаю я.

— Это мне урок на будущее: подобных мест я впредь постараюсь избегать, — заключает Максуэлл.

— Я тоже немного удивилась, когда ты сказал, что будешь работать в районе Пятой авеню. Но эта мысль была мимолетной и неясной. Я не актриса и далека от такой жизни.

— Зато ты на редкость проницательна, что нелишне в любой профессии. Кстати, как твои отношения с Вайноной? — интересуется Максуэлл совсем другим, несколько напряженным голосом.

Я не собиралась говорить о своих неудачах, чтобы не портить настроения ни себе, ни ему, но, раз он спрашивает, не могу смолчать.

— Как наши с ней отношения? Хуже некуда. — Криво улыбаюсь. — Еще немного — и, боюсь, на британский акцент и длинноволосых брюнеток у меня разовьется аллергия. Придется порвать всяческие отношения с собственной бабушкой, правда она давно не черненькая — седая. — Смеюсь, но смех звучит безрадостно и резковато.

Максуэлл делает глоток вина, поднимается, засовывает руки в карманы джинсов и смотрит сквозь приоткрытые стеклянные двери на огоньки и листву, повернувшись ко мне спиной.

— Тебе надо просто поменять работу, — говорит он без малейшей шутливости в голосе.

— Мы с папой так и решили. Другого выхода нет.

— С папой? — Он поворачивается, вопросительно смотрит на меня и возвращается на место.

— Да нет, ты не подумай, будто без него я шагу не могу ступить, — говорю я. — Он просто как никто умеет выслушать, ужасно любит меня, не навязывает своего мнения и в то же время всегда может дать дельный совет. Мы большие друзья, вот и все…

— Да, я помню, ты говорила, — задумчиво произносит Максуэлл. — А мама? Она у тебя жива?

Вздыхаю. Разговаривать о маме тоже не особенно хочется.

— Жива.

— Почему ты говоришь об этом с таким лицом? — Максуэлл вскидывает брови и криво улыбается. — Неужели не рада тому, что…

Я резко поднимаю руки.

— Нет, ну что ты! Не настолько же я злая. — С моих губ опять слетает вздох. — Но, признаюсь честно, я в большой обиде на мать. Даже не очень люблю встречаться с ней, разговаривать. По большому счету, нам с некоторых пор нечего обсуждать.

Максуэлл сдвигает брови, продолжительно смотрит мне в глаза и медленно произносит:

— По-моему, на мать невозможно долго обижаться, какой бы проступок она ни совершила.

— Тебе легко говорить! Ты сам сказал, что твоя мать до сих пор в семье.

— А твоя? — осторожно интересуется Максуэлл.

Я отвечаю не сразу. Мгновение-другое сижу, взволнованно покусывая губы — слишком уж неприятно вспоминать о маминой подлости.

— А моей в один прекрасный день, видите ли, захотелось свежих впечатлений. Мой отец идеальный семьянин, внимательный муж, всю жизнь окружал нас любовью и заботой. Но ей это все надоело! Ее потянуло на приключения.

— Она встретила другого? — негромко спрашивает Максуэлл.

Кривлюсь. О мамином другом тошно даже думать, видеть его я вообще не желаю. Поначалу она все порывалась нас познакомить, но потом я не выдержала и попросила ее в разговорах со мной не упоминать даже его имени.

— Да, представь себе! Наша мама внезапно влюбилась в другого. В сорок восемь лет!

Максуэлл озадаченно морщит лоб.

— А тебе сколько было?

— Двадцать два.

— То есть… ты уже была взрослым самостоятельным человеком?

— Да, но при чем здесь это? — горячась оттого, что он меня не понимает, спрашиваю я. — Речь не обо мне, а о нашей семье в целом. Мама разрушила ее, наплевала на все наше совместное прошлое — мое детство, их с папой молодость, пережитые бок о бок радости и беды, растоптала самое святое в жизни! Но главное, заставила страдать отца. Вот этого я ей никогда не прощу! — В пылу хлопаю ладонью по столу.

Максуэлл продолжительно смотрит на мою руку, какое-то время молчит и кивает на бутылку.