Джина Кэйми - Измены Страница 12

— Но я хочу кушать!

За целый день она ничего не съела, кроме чашки шоколада и нескольких иеченьицев.

— Хорошо, — сдалась на просьбу дочери Анхела. — Через несколько минут я приготовлю тебе поесть.

— Я сама все сделаю, если ты устала, мама, — предложила Лорис, обрадованная тем, что ее не укладывают в постель так рано.

Ее неожиданно охватило чувство восторга.

— Можно я? Можно я сделаю сама?

Она запрыгала на одном месте.

— Пожалуйста, а? Я сделаю сенгвичи.

Неправильное произношение слова «сандвичи» обычно вызывало улыбку у Анхелы. Сегодня это довело ее до слез.

— Хорошо, малышка. Будь осторожна, чтобы не запачкать своего нового красивого платьица.

«Хотя это уже ничего не значит», — напомнила себе Анхела, когда радостная Лорис выскочила из комнаты. Теперь уже ничто не имело значения. Она прошла и села на полинявшее ситцевое кресло в углу. К ней пришло необычайное спокойствие — спокойствие человека, которому нечего терять. Она сидела, положив руки на потертые подлокотники, медленно выдыхая, пока в легких совершенно не осталось воздуха.

В маленькой кухне Лорис достала четыре куска белого хлеба и, помазав их маслом, положила на свой любимый поднос с рисунком Снуппи. Разворачивая вощеную бумагу на «салями», она очистила большой кусок. Ее мать всегда давала ей первый кусок, когда делала сандвичи, поэтому она решила, что не будет ничего страшного, если она и сейчас отправит кусочек колбасы в рот. «Салями» было ее любимым лакомством после мороженого.

Она стала с большой аккуратностью раскладывать колбасу на хлеб. Ей так хотелось сделать все красиво, чтобы мать гордилась ею. Все было вскоре готово и, по ее мнению, очень красиво. Ей запрещалось брать в руки что-либо острее ножа для масла, поэтому она оставила сандвичи неразрезанными на половинки.

Достав из холодильника пакет с молоком, она осторожно налила в две чашки и тоже поставила на поднос и, осторожно балансируя с ним, на двух руках, внесла его в комнату. Привыкшая к яркому свету на кухне, она поморгала, пока ее глаза не приспособились к полумраку и наконец не определили местонахождение матери.

— Посмотри, мамочка!

Горя желанием показать свои достижения, она поспешила к ней с подносом в руках, подняв один угол, чтобы не расплескать содержимое. Увидев лицо матери, Лорис резко остановилась.

Анхела уставилась в то место на потолке, где с постоянными интервалами мерцало отражение рекламы в доме напротив. Резкий белый свет делал ее кожу бледной, как у мертвеца, тени делали ее глаза невидимыми, лицо походило на череп.

— Посмотри, мамочка, — закричала Лорис, подставляя поднос к ее лицу. — Посмотри!

Но Анхела была далеко, чтобы услышать ее. Пульсация в ее голове усилилась до такой степени, что ничто уже не могло туда проникнуть, чтобы вырвать ее из этого ритма и дать возможность услышать и понять произнесенные кем-то слова. Затем она ощутила будто ее тянут куда-то. Она попыталась стряхнуть это, но не смогла сдвинуться с места. Все еще непонятный, но странно знакомый голос возвращал ее в действительность. Она ощутила давящую боль в груди, когда Лорис стала бить по ней. Воздух неистово ринулся в легкие, разрывая всю связь со спасительным светом, оставляя рот открытым. Она была бессильна остановить входящий в нее поток воздуха. Теперь Анхела узнала звук, который состоял из двух слогов — ма-ма — и повторялся снова и снова, как заклинание.

— Ма-ма… ма-ма… ма-ма!

Она поморгала, как человек неожиданно попавший из темноты в ослепляющий свет. Ей потребовалось много времени, чтобы осознать, что недовольный требовательный кусок плоти, ползающий по ее коленям, был ее дочерью. Неожиданно к ней подступила тошнота, похожая на утреннюю слабость. Ее тело почувствовало отвращение к ребенку.

В голове что-то беззвучно щелкнуло. Она удивилась, что ее тело отодвигается от ребенка, пока они не оказались на противоположных крутых обрывах, оглядывая широкую пропасть. Длинный тонкий провод протянулся между двумя берегами, и вдруг она оказалась между ними, подвешенная в пустоте. Неожиданная вспышка озарения дала ей понять, что огромным усилием воли она сможет опять вернуться в реальность.

Это было последней рациональной мыслью Анхелы. Она опустила провод, позволив себе упасть в бездну.

Элен Блейк закончила разговор, глубоко затянулась сигаретой и резко выдохнула. После пережитой ночи никакой алкоголь не сможет ей помочь расслабиться. Бросив мертвого таракана в пепельницу, она снова выглянула в окно.

Четырнадцатая улица, обычно забитая машинами начиная с десяти утра, была пустынной из-за дождя, который вот уже целый час лил стеной. Масляные следы от бесчисленных машин превратили асфальт в мерцающее черное зеркало, в котором отражались вспышки огней витрин.

Улица была безлюдна, поэтому, когда Элен заметила женщину, выходящую из «доджа», припаркованного недалеко от ее дома, она напряглась. Это, должно быть, она. Походка незнакомки соответствовала голосу, услышанному полчаса назад. На женщине было длинное пальто военного образца и такого же цвета хаки шляпа; она была без зонта. Ее голова была высоко поднята — что редко кто делал под дождем.

Когда женщина подошла прямо к окну, Элен Блейк вытянула шею, чтобы посмотреть на заросли орегана и марихуаны, произрастающие в ящике на окне.

— Вы мисс Прескотт?

Женщина подняла лицо к ней.

— Да.

— Слава Богу! — И Элен в нетерпении рванулась к ней на лестницу.

— Вот сюда!

Она открыла дверь на улицу, прежде чем Прескотт успела подойти к порогу.

— Очень рада вас видеть. Я думаю, она…

— Нам бы лучше уйти с дождя, — предложила Прескотт с типичным для нее присутствием здравого смысла, заметив, что соседи уже притаились у своих окон.

— Да, конечно, — неопределенно кивнула Элен и вернулась в вестибюль, пропуская Прескотт. — Меня зовут Элен Блейк… это я позвонила вам.

— Вы владелица дома?

Прескотт не могла скрыть своего удивления.

Молодая женщина едва вышла из подросткового возраста, и, судя по ее одежде, манерам и резкому запаху напитка, распространяющемуся вокруг нее, она была хиппи. На голове у нее была шапка кудрявых светлых волос. Она была очень симпатичной, в лучшем проявлении своего юношеского возраста, ее большие голубые глаза были сонными, не сосредоточенными.

— Этот дом принадлежит моему отцу, лорду трущоб, — пояснила она, лениво пожимая плечами.

Столовая ложка висела на цепочке у нее на шее, вместе со значком, на котором было написано: «Война не полезна ни детям, ни всему остальному, живущему на земле».