Елена Арсеньева - Любовь у подножия трона (новеллы) Страница 17

Да, она была такой всю жизнь – влюбленной девчонкой, и когда эти двое (а люди, видевшие их вместе, уверяли, что они воистину были созданы друг для друга!) соединялись, каждому было ну самое большее по двадцать. И куда тогда девались те тридцать лет, которые разделяли их в глазах людей?

Эту поразительную женщину бросали и предавали мужчины, как и всякую другую, самую обыкновенную. В Ланском не было ни намека на склонность к измене или предательству. Он весь принадлежал ей – до вздоха, до трепета сердечного.

Спустя много, много лет, полюбив Платона Зубова, который причинял ей немало страданий, Екатерина как‑то скажет одной из своих придворных дам:

— Ну не чудно ли, что любовь до такой степени ставит все с ног на голову? Ты можешь быть лучшей на поприще жизни, властительницей умов, повелительницей чужих судеб, мнить себя всемогущей – и при этом ощущать себя полным ничтожеством оттого, что не в силах прельстить некое юное существо, которое просто, глупо и убого по сравнению с тобой… но одной тебе известно, чего бы ты не отдала за один только взгляд его, исполненный любви! Горше всего сознание собственного бессилия: и прочь не уйти, и не добиться своего…

Александр же Ланской был дорог Екатерине тем, что рядом с ним она никогда не испытывала этого «горького сознания собственного бессилия».

Ну хорошо: она – не испытывала. А он?

При всей своей безудержной веселости и счастливой натуре, позволявшей ему наслаждаться счастьем каждого дня и каждой минуты, Ланской отнюдь не был дураком. Ему были ведомы нормальные человеческие сомнения: да разве может такое счастье длиться вечно?!

Что и говорить, о постели императрицы (и связанных с этим благах!) мечтало не одно честолюбивое сердце. На вечерах продолжали мелькать красавцы с искательными взорами – этих молодых людей мечтало продвинуть к Екатерине какое‑нибудь влиятельное лицо. Конечно, Потемкин по–прежнему поддерживал Ланского, который умудрился подружиться со всевластным светлейшим, однако мало ли что?! Надеяться тут можно было только на одно: что любовь Екатерины к Саше не иссякнет. О, пока опасаться было нечего: каждый день их был напоен любовью, а в письмах императрицы к самым разным людям то и дело проскальзывало: «Саша сказал… Саша насмешил… Саша восхитился… Саша велит тебе кланяться…» Но Ланской не уставал тревожиться: а вдруг она его разлюбит? Тогда жизнь для него будет кончена.

Кто‑кто, а он прекрасно знал, как много значит для Екатерины физическая любовь. И понимал, что путь к ее сердцу он проторил именно в постели. Значит, надо оставаться в постели таким, чтобы обожаемая женщина передышки не знала от его пыла. И Ланской решил сделаться истинным Геркулесом в области любовной. За помощью он обратился к врачу лейб–гвардии Григорию Федоровичу Соболевскому.

Соболевский мечтал в жизни об одном: дослужиться до звания лейб–медика. И решил, что с помощью Ланского он это звание непременно для себя добудет. Отныне он неустанно взбадривал и без того цветущую плоть и неутомимую силу юноши шпанскими мушками и наркотическими веществами в количествах, которых хватило бы, чтобы возбудить и жеребца. Дело в том, что Соболевский желал достичь высшего поста как можно скорей. Ну а Ланской, поскольку был человек истинно русский, не знал ни меры, ни грани и твердо верил, что чем больше, тем лучше. Всего! В том числе и кантарид.[11]

Может быть, его могучий организм – Геркулес все‑таки! – выдерживал бы и эти излишества сколь угодно долго. Однако дело осложнилось простудой. Незначительная ангина (ею, между прочим, заразилась и Екатерина, которая ухаживала за больным) перешла в воспаление горла, какое может быть только при скарлатине. Ее называли в народе гнилой жабой, и это название говорило само за себя… Все тело Александра воспалилось, словно гнило изнутри, из незначительного прыщика на руке сделался страшный гнойный нарыв, окруженный черным пятном. То, что когда‑то неумеренно возбуждало его силу, теперь стало врагом и разлагало юношу изнутри. Кантариды одолели Геркулеса!

Роджерсон, Соболевский, доктор Кельхен и недавно взятый ко двору немец Вейкардт лечили Ланского наперебой – кто во что горазд, вплоть до поставленных к шее пиявок или приложенных к нарыву ртутных белил. Если в начале болезни отравленного юношу еще и можно было спасти, то благодаря всем этим врачебным усилиям сие стало невозможным.

Ну вот его и не спасли. Поистине он умер в таких же мучениях, что и настоящий Геркулес, которого заживо сожгла отравленная кровь кентавра Несса!

Екатерина до последней минуты не верила, что возлюбленный умирает.

— Вы не знаете, какая у него здоровая натура! – твердила она Вейкардту.

Тот уныло качал головой.

— Посмотрите, он покрылся испариной! – восклицала она. – Значит, кризис миновал.

«Это предсмертный пот», – догадался Вейкардт…

Но Екатерина ничего не хотела видеть, знать, понимать, кроме отчаянной надежды на чудо, и молилась, чтобы Сашенька, ее свет и солнышко, радость ненаглядная, выздоровел!

И вот 25 июня 1784 года солнце ее счастья, взошедшее четыре года назад, скрылось в могильной тьме.

Перед смертью, однако, Александр Ланской успел попросить, чтобы его похоронили под окнами Царскосельского дворца – в парке. Чтобы Екатерина могла видеть его могилу из окон опочивальни, где они провели вместе столько упоительных минут… часов, дней, лет!

Секретарь императрицы Храповицкий впоследствии уверял, что и Екатерина завещала похоронить ее подле Ланского, однако никакими документами это не было подтверждено, а стало быть, спустя двенадцать лет ее тайная воля исполнена не была.

Но эти годы еще предстояло прожить…

То, что происходило с Екатериной в дни и месяцы после его смерти, могло растрогать самое каменное сердце. Ее здоровье внушало большие опасения, одно время даже боялись за ее жизнь. Еще вчера она была весела и счастлива, дни летели в угаре любви, а нынче время тянулось невыносимо, Екатерина была окутана скорбью, а все комнаты казались могильными склепами. Она гнала от себя всех:

— Делайте что хотите, только меня не трогайте!

Как ни странно, утешить ее могла только сестра Александра Елизавета, в замужестве Кушелева. Она была больше остальных похожа на брата, и когда Екатерина смотрела на нее, она могла найти облегчение своему горю, изливая его в слезах. Елизавета Дмитриевна Кушелева не Бог весть как любила брата, но тоже охотно плакала по нем.

Горе Екатерины было тем сильнее, что она никак не могла увидеть Ланского во сне. Молилась об этом, но напрасно…