Паскаль Лене - Анаис Страница 19

Не я. Возможно, он все еще ждал ее. Тридцать лет, без устали, не забывая ни на один день. Какая страсть таится в этом равнодушии!

Стены двух больших смежных комнат были покрыты книжными полками.

– Я уже не читаю, но не могу решиться все это продать. Впрочем, я бы за них не много выручил.

Он сказал это мне, словно извиняясь. За то, что больше не читает? За то, что не продал свою библиотеку?

В первой комнате стоял огромный письменный стол тридцатых годов, должно быть, обнаруженный среди аксессуаров старого детективного романа. Канапе, обитое бархатом цвета хаки, низкий столик и два непарных кресла были более позднего происхождения, но весьма неказисты. Здесь явно было далеко от авеню Анри-Мартен, но Винсент, повторяю, никогда не отдавал себе отчет, где живет.

Застекленная дверь вела на террасу. Тощие побеги герани сползали из большого цветочного ящика под паром на цементные плиты. Вокруг железного столика стояли четыре садовых кресла из белой пластмассы.

– Располагайся, – сказал Винсент без намека на юмор. – Я принесу чего-нибудь выпить.

Терраса выходила на бульвар. Две ночные бабочки выбрались на шоссе, чтобы поближе продемонстрировать свои тяжеловесные танцы водителям редких проезжающих машин.

Винсент вернулся с бутылкой минералки.

– Спиртного не предлагаю, правильно? А газировка освежает с похмелья.

– Мне еще не так плохо.

– Но может стать, – предупредил Винсент.

Через год после описанных событий Анаис вернулась на авеню Анри-Мартен. Это случилось однажды утром, очень рано. Она постоянно являлась на заре, словно последний сон. Этот сон обладал странной завлекательностью кошмаров. В нем обнаруживалось все, что тайно привязывало меня к нашей маленькой музе и еще сегодня погружает в чувство ностальгии и угрызений совести, именно угрызений, ибо то, что Винсент собирался мне сообщить, я предвидел с первого дня.

Тридцать лет спустя я все еще храню смутное воспоминание об этой покорности в моих объятиях, об этом наслаждении, возникшем из глубины мрака, последних уступок тела, немых радостей, мягко засыпавших снегом мои ночи. Разве я не ведал, что обнимаю подневольное существо? Анаис предоставляла мне то, что у нее забрали другие, чем обладали в самом полном и страшном значении этого слова. Таким образом я довольствовался объедками с пира – с оргии. Вернее, я ими упивался. Я причащался обесчещенным телом Анаис вместе с посвященными в тайный ритуал, в котором я был не прочь поучаствовать. Выкрашенная хной девичья тайна пылала от ударов неслыханных непристойностей, а она давала мне этим насладиться. В самом потаенном месте ее тела странное лиловое веко слепого глаза смыкалось в сладком предчувствии скорого позора изнасилования, а она призывала меня насладиться и этим. Ее пальцы, язык, впадины подмышек по очереди побуждали меня к новым непристойностям. Она любила воспламенять рыжие отсветы своих буйных локонов белыми искрами, которые усердными ладонями добывала из ствола моего желания.

Она предлагала мне все, что у нее забрали. Она возвращала мне все, что у нее вырвали или похитили, и я не отказывался грабить ее грабителей. Возможно, она обретала таким образом чувство свободы.

Ты вернулась в тихую и печальную квартиру, бедняжка Анаис. Винсент не выказал радости, увидев тебя снова: он умел скрывать свои чувства. А ты – ты была не слишком расположена догадываться об истинном положении вещей: если он в тебя влюблен, так пусть придет к тебе в постель. Ты не просила его проводить бессонные ночи под твоей дверью. Что ж поделать, если он заработал насморк! Но какое одиночество: ты и он!

И все-таки ты осталась. Тебе было некуда больше идти. Твоему пути пришел конец. Нет? Не совсем?

Винсент задался целью спасти тебя от тебя самой, ведь так? Стереть твое прошлое, как стряхивают с себя плохой сон? И облечь тебя добродетелью. Ты ему не мешала, потому что тебе было все равно. Тебе снова хотелось есть. Грязные истории пробуждали твой аппетит, и ты неизменно находила кого-нибудь, кто мазал тебе бутерброд. Винсент или Жером, тот, кто задрал тебе подол в первые же полчаса, или другой, пытавшийся внушить тебе понятие о нравственности: какая тебе была разница, в том далеке, где ты находилась? Или еще дальше?

Винсенту трудно совладать с внутренним волнением. Он ходит взад-вперед: бурлящие страсти толкают его из одного конца террасы в другой. Может, спрыгнешь за парапет, чтобы вырваться, наконец, из клетки? Ведь это все решит, разве нет? Каждый думал об этом хоть раз в жизни. А ты, должно быть, думаешь каждый день. Время от времени ты останавливаешься и наблюдаешь за ужимками двух ночных бабочек на бульваре. Они стоят тут уже целую вечность. Им столько же лет, сколько крепостной стене. Какими такими «прелестями» они еще могут торговать? Этот вопрос стоит задать. Ты бы хотел, чтобы и я заинтересовался этим: мир так разнообразен. Каждый день жизнь дает новую пищу нашей растерянности. Но ведь земля круглая, правда? Как бы далеко ты ни зашел, всегда вернешься обратно: сегодня вечером значение имеет только Анаис. Но я прожил тридцать лет, не слишком заботясь о ней.

Анаис, ну хорошо, ладно. Анаис! О, вид у нее был не блестящий. Она сильно изменилась, бедняжка. Всего двадцать лет, а глаза – как переполненные пепельницы. Ее красота осталась при ней, конечно, но навсегда смешалась с грязными простынями. Но разве я другого ждал?

Винсент рисует мне портрет своей новой Анаис. Только для меня. Каждый штрих – это, конечно, упрек, адресованный мне. Она стала тем, что сделали с ней мы – Жером и я.

Но и другие тоже, разве нет? Какие другие? Ладно! Винсент согласен. Да, и другие! Он не отрицает. Он еще скажет об этом через минуту. Но почему не начать с меня? С Жерома? Мы тоже сыграли свою роль в этой трагедии. Мы не были просто свидетелями. В этой истории и не может быть простых свидетелей.

Несколько недель Анаис почти не раскрывала рта. Винсент и не помышлял нарушить молчание: это человек, который ждет. И потом то, что ему следовало сказать, то, что ему в самом деле надо было выразить, – эту дикую, ревнивую и несчастную страсть – он, конечно, держал про себя. Как раньше. Но это не было тайной, конечно же нет.

Анаис, должно быть, гляделась в это мрачное зеркало и в конце концов узнала в нем себя. Ну же, Винсент! Не поговорить ли нам теперь о твоей собственной вине? Что ты, ты сделал, кроме того, что судил ее? С высоты своей завистливой страсти – без всякого снисхождения. И какая жадность в твоем бессилии!

Ты ждал ее признаний за окошечком исповедальни. Она охотно отдалась бы тебе, как другим, чтобы забыть саму себя, чтобы выжить. Но это ведь тебя не устраивало, да? Ты хотел теперь сам поработить ее, своим особым образом.