Mara Palpatyne - Deus, ex-machina Страница 28

Он не заплакал, хотя многие ожидали именно этого; к тому же его глаза предательски блестели невыплаканными слезами, но…

Он не заплакал. Молча развернувшись, Дит ушел в кубрик, где просто сел на рундук и стал смотреть в переборку, молча и страшно.

Но смерть Персефоны не осталась неоплаканной. Стоило Диту уйти – и Эйден поняла, что это конец, что Перси, с которой они так сдружились, Перси, которая всегда была веселой и жизнерадостной, погибла.

Она зарыдала. Сначала тихо, почти неслышно – вздрогнули плечи, спина… затем громко, уже не сдерживая себя…

И вновь, как и раньше, на Большом Тантале, Тристана заключила весталку в свои объятия, прижав к себе – или прижавшись к ней, трудно было понять; но это только усилило истерику девушки – уткнувшись в жесткий ежик волос Тристаны, Эйден принялась рыдать в полном смысле этого слова.

Трис не знала, что сказать, чем успокоить Эйден. Её губы шептали слова утешения, но сама она, вряд ли в данную минуту понимала, что именно говорит. Простые слова, такие глупые и банальные… Их обычно говорят всегда, пускают по ветру, позволяя перекликаться эхом на все лады. От этого смысл их уже давно утрачен, и редко кто может вложить искренние чувства, в этот набор ставших пресными звуков.

Тристана понимала это и оттого подкрепляла слова действиями. Её руки гладили спину Эйден, мягко скользили по плечам, играли с волосами…

Как бы ужасно это ни звучало, Тристану не столько тронула смерть, сколько отчаянье Эйден. Она не была близко знакома с Персефоной, а смерть видела и раньше, даже сама убивала – на дне общества Серединных Миров откровенно правил закон "убей, пока не убили тебя", и во всяком случае, Адонис был не единственным.

А вот страдание Эйден, пусть и куда менее страшное, чем гибель Персефоны, вдруг оказалось для Тристаны очень болезненным, словно плохо было ей самой. Было и еще кое-что – в разум Трис холодной змейкой вкралась мысль, приведшая ее в ужас. Она неожиданно подумала, что было бы, если бы, например, она не успела тогда, на Большом Тантале. И Тристана настолько ясно представила себе это – Эйден, такую красивую, раскинувшуюся на летном поле со стрелкой в нежной, изящной шее…

Эта мысль оказалась настолько страшной, что Трис на миг замерла в ужасе. Этот страх, который она сейчас познала в полной мере, отныне навсегда поселился в ее душе. И этот страх стал ключиком, открывшим двери чувств Тристаны; бензином, превратившим дотоле почти незаметный огонек ее любви в бушующее пламя.

Она несмело коснулась губами щеки Эйден; кожа была влажной и соленой от слез, и от этого Трис испытала прилив нежности. Ее губы стали смелее касаться щек Эйден, осушая слезы с бледной кожи девушки. А затем произошло первое, еще совсем несмелое соприкосновение мягких губ, одновременно неожиданное и приятное…

На миг Эйден забыла обо всем – о Персефоне, об ужасной истории Язона, об Оке с его неведомой и страшной властью… В этом мире не было ничего, существовала лишь Тристана и ее нежные прикосновения…

– Я не отдам тебя, – прошептала Тристана, отрываясь от губ Эйден, – слышишь? Никому никогда не отдам. Не хочу, не хочу терять тебя…

Эти слова вернули Эйден к реальности. Она вновь вспомнила смерть Перси, вспомнила – и отстранилась, высвобождаясь от объятий Трис.

– Что мы делаем? О чем мы думаем? Разве об этом нужно думать сейчас? – слова и чувства Эйден были спутаны, она сама не понимала, что хочет сказать, что сделать… то, что произошло, было бы так прекрасно… если бы не трагедия, произошедшая не более получаса назад… – Мы не можем, не имеем права!

– Но… почему? – недоуменно спросила Тристана, но было уже поздно – Эйден отвернулась от нее и бросилась на корму, туда, где еще час назад стоял аэроплан Персефоны.

Тристана с размаху ударила кулаком в комингс (12) двери, за которой скрылась Эйден. Руку обожгло болью, но Трис только зубами скрипнула. Она чувствовала горечь, при том чувствовала ее буквально.

«Она вернется», – говорил внутренний голос и сам себе отвечал. – «А если нет? Если теперь их отношения вновь испортятся?»

И сколь логичной бы не казалась мысль, что это – лишь мгновенное настроение, что Эйден обязательно к ней вернется – червь сомнения, питающийся страхом потерять ее, превращался в душе Трис в страшное чудовище по имени паника. Чувства, которые до этого скрывались в глубине души Тристаны, прорвали плотину и затопили ее душу кипящей лавой. Это было больно… но, как ни странно – и приятно одновременно.

Сложно было сказать, сколько Трис простояла так, привалившись к комингсу двери. Проще сказать так – она стояла до тех пор, пока не услышала стремительно приближающиеся шаги. А затем в рубку ворвалась Эйден, ее глаза ярко блестели, на щеках играл румянец, а нежные губы улыбались. Она тут же заключила Тристану в обьятия, едва не подняв в воздух, а затем сама поцеловала ее в губы, неумело, но страстно.

И Тристана не стала ни удивляться, ни задаваться вопросом, что случилось – это было не важно. Важно было то, что вот, сейчас ее любимая обнимает ее, что их губы встретились, даря друг другу ласку… Трис словно боялась спугнуть свое трепетное счастье, лишь ее губы без слов рассказывали Эйден историю нежности.

Глава 3.4: Нечаяная радость

Tu es l'amour naissant

Grave sur la pierre,

Stele des amants

Vois comme c'est lourd, c'est lent

C'est un revolver, Pere

Trop puissant

Mylene Farmer "L'Amour naissant"

Эйден не могла разобраться в своих чувствах. Конечно, известие о гибели Перси стало для нее ужасным ударом, но стоило губам Трис в неумелой, но искренней ласке коснуться ее губ – и словно весь мир вокруг перестал существовать.

«Но ведь это неправильно!» – думала Эйден. – «Это кощунство! Нельзя быть столь счастливым, когда у другого человека горе!»

И, тем не менее, сердечко Эйден пело, превозмогая скорбь и стыд. Она ничего не могла с собой поделать – ее чувства были сильнее разума, сильнее жизненных обстоятельств. И это было совсем неудивительно.

Если Тристана была воспитана без нежности и просто не умела, как ей казалось, любить, как человек, воспитанный глухонемыми не умеет говорить, то у Эйден все было куда сложнее…

На первый взгляд, странно, что Акушер Храма и те послушники, что занимались детьми до Обряда, всегда были мужского пола. Но это лишь на первый взгляд; на самом деле, все очень просто, ужасающе просто. Женщины по природе своей обладают чертой, которую создатели Храмов считали вредной в этой профессии – материнским инстинктом. А именно забота, именно нежность и ласка были тем, чего создатели Храмов стремились всячески избежать в процессе обучения.