Идиллия Дедусенко - Легенды Седого Маныча Страница 3

Собрание дружно засмеялось.

— Попомню я тебе эти насмешки, — злобно прошипел Терновой и быстро пошел к выходу.

Вслед за ним вышли еще несколько мужиков, не согласных с собранием. Остальные подходили к столу и расписывались на листке бумаги кто как умел. Как ни шумели «крепкие хозяева», колхоз был создан и утвержден сходкой.

Василиса, радостная и гордая за сына, который так умело повернул собрание, стояла возле двери и ждала его. Он обсуждал что-то с районным начальником, и ей было очень лестно, что все сельчане видят, в каком почете ее Петруша. Потом сын подошел к ней:

— Мама, я немного погуляю.

— Гуляй, сынок, пока не шибко занятый, а то в колхозе дел много будет, — ответила Василиса, глядя на парней и девчат, которые теснились рядом, ожидая его.

Василиса ждала сына за полночь, истомилась и не заметила, как ее сморил сон. Вскинулась, когда прокричал петух. Что же это Петруши все нет? Она вышла на крыльцо и оглядела двор, небольшой пригорок и тропку, ведущую к Манычу. От недоброго предчувствия ослабли ноги и холодный комок подкатился от сердца к горлу. Вдруг она увидела на дороге Николку, до нее долетели его слова:

— Василиса, чего стоишь? Беги скорей в поле, там твой Петр…

Она разом все поняла. На какое-то мгновение ноги словно приросли к земле, в глазах помутилось, но в следующую секунду ее словно ветром подхватило. Некоторые сельчане, услыхав крик, вышли из домов. Николка пояснял им на ходу:

— Пошел я с овцами на зеленя, а тут, где земля Тернового начинается, гляжу — лежит кто-то. Подхожу ближе — Петрушка. Конченный.

Когда сельчане подбежали к страшному месту, Василиса уже была там и билась возле сына в судорогах, без крика, без стона. Сельчане боялись ее тронуть, лишь смотрели и перешептывались.

Василиса перестала биться, стала на колени. Кто-то попытался ее поднять, но она отстранила их и встала сама. Мужики хотели нести Петра к дому, но Василиса решительно возразила:

— Здесь его погубили, пускай здесь его земля и примет.

— Да ты чего, это же земля Тернового, — сказал Николка.

Василиса медленно повернулась к нему и так посмотрела на него, что у того от этого взгляда мурашки побежали по коже. Она твердо произнесла:

— Земля теперь колхозная.

Никто больше не сказал ни слова. Все молча двинулись по домам за Василисой, боясь заглянуть в ее словно незрячие глаза.

Похоронила она сына, как и хотела, на том месте, где его убили. Долго сидела в оцепенении одна над черным холмиком. Потом поднялась и пошла ко двору, где рос молодой карагач, посаженный сыном прошлой осенью. Василиса выкопала его и понесла к могиле. Там, около холмика, посадила деревце и сказала:

— Пускай тебе, сынок, вместо памятника будет.

Терновой исчез из села, и все догадывались, что убийство Петра — его рук дело.

Скоро мужики, вступившие в колхоз, начали пахать землю. Карагач стоял на дороге, кто-то нечаянно зацепил дерево плугом, свалил да так и оставил в спешке. Вечером пришла Василиса и снова посадила его.

Каждую весну стоял тот карагач на дороге у пахарей. Кто ненароком цеплял его, а кое-кто из новых, не знавших печальной истории, и нарочно пытался свалить дерево — мешает! Но каждый раз после этого в поле приходила старушка в белой косынке, выправляла деревце, утрамбовывала в лунке землю руками, носила ведрами воду. И оно жило, как жила немеркнущая, всесильная материнская любовь.

Уже много лет прошло, как умерла старушка. Грозы, бури, суховеи обломали, оголили дерево, одиноко стоявшее в хлебном поле. Но только не здешний человек может удивляться, почему трактористы объезжают этот полувысохший карагач. Может, и не все они знают его историю, но твердо помнят наказ старожилов: «Дерево не трогать!». Его хранили как память о материнской любви.

Незабудки

Каждый уголок земли красив по-своему. Кто море любит, кто горы, кто лес… А для чабана нет ничего краше степи. Даже выжженная солнцем мила она его сердцу. Но вот откуда посреди сизо-бурой земли появились незабудки, никто не знал, пока чабаны не рассказали. Старики многозначительно говорили: потому незабудки здесь выросли, что место это особое.

Жил тут один барин, земли у него было не меряно — от Маныча чуть не до Каспия. Его отары тучами по степи ходили. Григорий, Матвей и Алешка у него чабановали. Как-то вернулись они на кошару с дальнего пастбища и увидели доброго коня. Григорий сразу признал в нем одного из хозяйских рысаков. Неужто «сам» пожаловал? Но тут из хаты вышли жена Григория Дарья и хозяйский конюх Иван по прозвищу Вьюн.

— Какая нужда до нас? — спросил его Григорий.

— А такая! — зазвенел на всю степь Вьюн. — Сынок хозяйский в отпуск пожаловал. Хочет завтра в степи поохотиться. Так хозяин велел добрую овцу заколоть, чтобы было чем угощать. А коня для сынка дал. Пускай, говорит, отдохнет за ночь, чтобы завтра легче ходил.

— Кого тут стрелять? — с досадой проговорил Григорий. — Окромя овец да нас, ни одной живности.

— Ой, Гришенька, боюсь я его, — обратилась к мужу Дарья. — Прошлым летом-то…помнишь? Кабы ты не подоспел…

— Как не помнить… — хмуро отозвался Григорий.

— Ну…хозяйское дело таковское, — вдруг смутился Вьюн.

— Хозяйское дело — за барышнями ухаживать, а не сельских баб смущать, — неожиданно зло сказал Григорий. — Ладно, давайте вечерять. Алешка, заводи костер.

В огне весело прыгали веточки хвороста и прохватывались дымом слипшиеся стебли высохшего татарника. Вьюн, словно продолжая разговор, сказал:

— У них вся порода таковская. Испортят бабу, а потом прогонят, как овцу паршивую. Наталья-то, горничная, так и пропала. Темное это дело, да не нашенское. А какая девка была! Пригожая да тихая. И все, бывало, улыбается. А то вдруг с лица спала, хотела руки на себя наложить. Поняли мы: сгубил ее хозяйский сынок. Только вдруг исчезла Наталья. День, два, три нет. Хозяин сказал, что она в город к кому-то нанялась. А сам ее вот сюда на кошару отправил. До вас здесь дед Михайло со своей старухой чабановал, она и приняла дитя у Натальи. Проходит неделя — является хозяин на повозке. Услал Наталью за хворостом, а сам взял дитя в повозку — и был таков. Наталья вернулась: где ребенок? Металась, бедная, два дня по степи, все дитя искала. Михайлу со старухой хозяин рассчитал, да они вскорости и умерли. А про Наталью мне Михайло перед смертью сказывал.

Некоторое время все сидели молча. Угли затухающего костра, блестевшие прежде грудой рубиновых камней, подернулись пепельной дымкой. Григорий плеснул на них водой, и они, зашипев, сникли.

Утром, чуть свет, Григорий, Вьюн и Матвей сошлись возле летней печки и тут увидели овцу, которая тихо лежала около нее и грустно, не мигая, смотрела на них. Увидев людей, она даже не шевельнулась. Григорий вгляделся в нее и заявил:

— Не наша овца. Шерсть длиннее, чем у наших. Вон и пятно черное на ухе.

— Так то ж моя знакомка! — весело закричал Вьюн. — Точно, Черноухая и есть. Вчера в степи за мной увязалась. Шибко бежала, только коня-то ей не догнать. А гляди ты, сама людей нашла. Вот ее и режь!

— Чужую резать не буду, — решительно заявил Григорий, — может, еще хозяин объявится. Алешка, гони ее покуда в отару.

Овца, словно сообразив, что речь идет о ней, поднялась и вдруг жалобно заблеяла.

— Скажи ты, ровно дитя потеряла, — задумчиво сказал Григорий.

Вскоре явился хозяйский сын верхом на рыжей лошади, которую тут же и передал Вьюну в обмен на гнедого. Уловив косые взгляды Григория, он от угощения отказался и, помотавшись по ковылям не больше часа, вместе с Вьюном ускакал в село. Вьюн увез с собой и только что зарезанную овцу.

— Алешка, — позвал Григорий, — ты оставайся с Дарьей, а в степь мы с Матвеем пойдем.

Сначала шли прямиком, а потом вдоль солончаков и полыни. Обожженная степь уже не блистала яркими красками, и только коренной степняк мог оценить ее негромкую красоту. Сзади остался островок скошенной ржи со снопами, сложенными в виде островерхих домиков, а впереди слегка колыхалась под ветерком сизая полынь.

Поближе к курганам стали попадаться пахучие участки разнотравья. Григорий и Матвей пустили овец пастись, а сами взобрались на курган, сели так, чтобы видеть всю отару. Перед ними простиралась бесконечная равнина буровато-серого цвета, которая где-то далеко, на горизонте, незаметно смыкалась с вылинявшим небом.

— Эгей, куда пошла? — вдруг услышал Матвей голос Григория.

Он посмотрел в ту сторону, куда глядел обеспокоенный Григорий. Одна овца, жалобно блея, мелко трусила, уходя в степь. Григорий несколько секунд следил за ней зоркими глазами степняка, а потом сказал:

— Черноухая это… Куда ее несет? Ведь пропадет одна в степи.

Но овца вдруг остановилась и легла на землю, вытянув морду. У ее головы виднелось какое-то голубое пятно. Пока овцы паслись, Черноухая так и лежала, не двинувшись с места.