Последний вагон из центра - Катерина Ромм Страница 4

У меня пересохло в горле, и голос прозвучал хрипло и удивительно грубо.

– Да!

– Вася, не клади трубку! Я так много…

Он тараторил, но я ничего не понимала. В ушах звенело, свистело и грохотало, будто меня забыли в перегоне метро. И я лежу между рельсами, лицом вниз, и жду… Чего, собственно, я жду? Что он там несёт про «рад меня слышать»?

Я собралась с силами и задала свой главный вопрос:

– Почему. Ты. Меня. Предал?

– Я всё расскажу тебе! Только не клади трубку! Не клади трубку, слышишь?!

Даже при большом желании, я не смогла бы опустить телефон. Рука окаменела. Так я и сидела, словно выточенная из мрамора современная скульптура отчаявшейся дочери. А он говорил и говорил – как любил меня запредельно, но после разрыва с мамой ему понадобилось время, чтобы прийти в себя; как тайно следил за мной по дороге из школы, потому что боялся облажаться при личной встрече; как, как, как… Он говорил мне прерывающимся голосом всё то, что раньше писал в письмах, а потом – в имейлах. Но я не читала ни то ни другое, а его электронный адрес и вовсе заблокировала. Я не хотела знать. Почему я никогда не хотела знать?

Наверное, раньше это было слишком больно, а теперь… всё стало относительно. Таинственный незнакомец тоже меня предал. Если бы я могла вот так же позвонить ему!

…В моей фигурке – дыханье прошлого,

И рельсы тихо свистят от бремени.

Порой любовь откровенно сложная,

Порой любви нужно больше времени.

*неразборчивый голос из динамиков, шелест толпы*

Рано или поздно, так или иначе, но боль действительно проходит. Я шла от «Лубянки» в сторону маленькой художественной галереи в переулках, и думала именно об этом. Предвкушение встречи с отцом спустя столько лет невольно заставляло меня ускорять шаг. Несколько недель мы осторожно общались по телефону и переписывались, и вот… Он хотел встретиться в кафе, но я сказала, что это слишком. Думаю, я была не готова остаться с ним наедине. Тогда он пригласил меня на открытие какой-то камерной выставки, которую проспонсировала его компания.

Вокруг сверкали солнечными осколками лужи, люди сбрасывали зимние куртки, закрывались катки, раскрывались бутоны и новые станции распахивали двери новым пассажирам. Я шла сквозь весну с высоко поднятой головой и в кои-то веки снова улыбалась, пусть и немного нервно. Выставка не интересовала меня совершенно: я даже не взглянула на флаер, который отец скинул мне сообщением. Только наша встреча имела значение.

В просторном фойе с высокими узкими окнами и загадочной игрой света и тени было людно. Первые гости уже разбрелись по галерее, вооружившись бокалами с шампанским и своим художественным вкусом. Я бегло оглядела людей в первом помещении – отца среди них не было. Мог ли он опоздать… опять? Впрочем, я ждала отца столько лет, что теперь одно жалкое опоздание казалось неважным.

Да я и сама припозднилась, если честно. Ну почему я не позвонила ему раньше?

Официанты разносили напитки на круглых подносах, и я тоже прихватила себе высокий стакан: так всяко веселее разглядывать загадочные полотна. В искусстве я ничего не смыслила, однако замерла, увидев первую же картину.

Выставка была посвящена метро! И пусть художественная ценность тёмных разводов и красноватого контура абстракции была для меня непостижима, я всё-таки отлично понимала, что изображено на полотне. Тоннели. Мне казалось, я стою там, в перегоне; мне казалось, меня снова забыли в темноте и одиночестве… Я окинула взглядом всю композицию из полотен на этой стене. Хотелось сдёрнуть их и растоптать!

– Настоящий талант, – тихо сказал кто-то за моей спиной. – Удивительно… Пережить такое… Как я рада, что мы с тобой выбрались посмотреть.

– А я не понимаю, – отозвался собеседник. – Со всем уважением, конечно, но его же тогда оправдали? Значит, вовсе не нужно было так выносить себе мозг.

– Да ты никогда ничего не понимаешь, Вить! Ладно, пойдём дальше – там акварель, видишь? Как тонко…

Разговор меня заинтриговал – а ещё стало стыдно, что я заявилась на столь высокоинтеллектуальное мероприятие неподготовленной. Я вытянула из кармана телефон, чтобы украдкой взглянуть на флаер-приглашение от отца.

«„Последний вагон из центра“. В 67 работах талантливый художник Михаил Светлаков рассказывает историю преодоления личного горя. Пять эмоциональных состояний – отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие – нашли отражение в акварельных полотнах, эскизах, абстракциях и скульптурах от признанного мастера…»

Выставка сразу стала на порядок интереснее. Я снова посмотрела на тоннели с красными всполохами и на этот раз не стала давить в себе гнев, а решила прожить это состояние вместе с художником до последней капли… Удивительное ощущение захватило с головой. Неужели люди, которые разбираются в искусстве, всегда себя так чувствуют на выставках?

На соседней стене разместились эскизы поездов – все эти «Ежи» и «Русичи», других названий я не знала. А между ними – фрагменты станций. Михаил Светлаков изобразил высокие своды и смальтовые панно, лампочки-звёзды и пилоны с мозаикой. Но возле них я не задержалась, потому что в этот момент увидела его в дальнем зале. Значит, отец вовсе не опоздал! Просто я не сразу его заметила.

Отец выглядел солидно, впрочем, как и всегда. Иногда я наталкивалась на его фотографии в прессе и с негодованием отворачивалась. Его волосы вились, как и мои, но мои ложились на плечи тёмными завитушками, а отец давно уже поседел. Круглый живот был упакован в дорогой пиджак, который словно бы вытягивал фигуру вверх, несмотря на полноту. Отец важно кивал и то и дело поправлял модные очки. Похоже, он был поглощён разговором с широкоплечим гостем, который стоял ко мне спиной. Я видела только коротко стриженные виски собеседника… и серый шарф.

Когда я застыла, – на полпути к ним, где-то между «Торгом» и «Депрессией», – отец, наоборот, встрепенулся. Мужчина рядом с ним повернулся в мою сторону.

Мы схлестнулись взглядами, и я не позволила ему отвести глаза – вцепилась крепко, словно собралась его гипнотизировать. Я искала в этих глазах знакомое выражение, но не находила.

Разве это мог быть он? Разве?..

– Это вы? – выдохнул мужчина, и голос, который должен был, верно, снести меня с ног, лишь слегка пощекотал нервы. Душа трепыхнулась и напряжённо затихла. – Вы пришли! Как вы узнали? – И он махнул рукой на стену – последнюю на этой выставке.

Я перевела взгляд. С полотен на меня смотрела бледная темноволосая девушка. На некоторых картинах она казалась юной и беспомощной, а на других, наоборот, взрослой и самоуверенной; и я бы, наверное, не догадалась, что её рисовали с меня, если бы не детали. Это мои руки сжимали мою сумку, это моё пальто и зимняя куртка исчезали в толпе и скрывались за колоннами «Юго-Западной». Своё «Принятие» Михаил