Елена Арсеньева - Браки совершаются на небесах (новеллы) Страница 42

Марина рассуждала так: если отцу, князьям Виш-невецким, королю и сейму угодно оказать свое доверие Димитрию, дать денег и помочь сформировать войско, которое пойдет завоевывать Москву и свергать с престола Бориса Годунова, – почему ей, женщине, следует сомневаться в истинности слов этого человека?!

Ее дело – не дать золотой рыбке сорваться с крючка!

И она старалась как могла.

Она играла с Димитрием, применяя все мыслимые и немыслимые женские хитрости. Была кокеткой и недотрогой, манила и отталкивала, обещала и нарушала обещания. Он был в ее руках послушной глиной, тряпичной куклой. В этой ошалелой, нерассуждающей, мальчишеской любви с самого начала было что-то роковое. Безвозвратное!

А Марина не была влюблена. Все, что она делала, она делала по наущению своего отца, который умел смотреть далеко вперед.

Поклонники Марины, у которых из-под носа ускользала богатая, хоть и не в меру заносчивая панна, готовы были разорвать на части этого невесть откуда взявшегося царевича вместе с его притязаниями. Однажды любовь к прекрасной Марине довела Димитрия до дуэли.

Случилось это на пиру, заданном Юрием Мнише-ком в честь русского царевича.

Гости, крепко подвыпив, то и дело вздымали до краев наполненные кубки:

– Виват Димитрию!

На все это с отвращением смотрел молодой и пригожий кареглазый шляхтич, чье размещение на дальнем конце стола безошибочно доказывало его убогое общественное положение. Он один из всех не наливался вином под самую завязку, не стучал кубком об стол и не выкрикивал здравицы претенденту. Он глядел на москаля с нескрываемой ненавистью, а когда взор его перебегал чуть левее, где, по другую руку отца, сидела панна Марина Мнишек, и без того смуглое лицо молодого человека становилось темнее тучи, и он старел на глазах.

Это был один из князей Корецких – какой-то дальний родственник воеводы Мнишека, безденежный, промотавшийся до последних шаровар пан. Он давно и безнадежно вздыхал по воеводиной дочери. Сейчас молодой шляхтич был вне себя и нарывался на ссору.

Но вот начались танцы. Эта забава была любима поляками ничуть не меньше, чем охота, не меньше, чем война!

Дамы, уже переодевшиеся для бала, входили в зал попарно, сверкая множеством украшений, пленяя взор дорогими кружевами. Они плавно подходили к мужчинам и кланялись. Урсула Вишневецкая сделала реверанс царевичу (она была замужняя дама и могла себе позволить протанцевать с холостяком без ущерба для своей репутации), а ее сестра Марина присела перед отцом. Внимательный глаз не мог не заметить печали, слегка отуманившей черты названного Димитрия, когда он убедился, что его парою будет не Марина, однако после перемены партнеров царевич все же оказался перед возлюбленной панной.

И прошептал:

– Панна… вы не ответили на мое письмо.

– Я не отвечаю на подобные послания, – сухо промолвила Марина, делая вид, что смотрит в другую сторону.

Они разошлись; несколько танцевальных па Димитрий проделал с Урсулой, а Марина – с отцом, который быстро, недовольно шепнул ей что-то.

Неведомо, о чем шла речь между воеводой и его любимой дочерью, однако при следующей перемене фигур она взглянула на Димитрия чуть поласковей, и он, лишившийся из-за ее холодности дара речи, вновь обрел его.

– Панна, прекрасная панна… – забормотал Димитрий. – Моя звезда привела меня к вам; от вас зависит сделать ее счастливою.

– Ваша звезда слишком высока для такой простой девушки, как я, – с легким вздохом отвечала Марина, однако глаза ее сверкнули таким огнем, что Димитрий рухнул на колени перед ней и самовольно потянул ее руку к губам с видом умирающего от голода и жажды одновременно.

Марина, не привыкшая к проявлениям такой страсти у своих прежних благовоспитанных поклонников, слегка испугалась.

– Моя рука, – проговорила она дрожащим голосом, – слишком слаба для вашего дела. Вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к небесам вместе с молитвами о вашем счастии и вашей удаче.

– О да, молитесь за меня, – пылко прошептал царевич. – Молитесь, и я посвящу вам жизнь! Только дайте мне знак, что мои слова не отталкивают вас!

Девушка отвела глаза, некоторое время танцевала с отцом, однако, когда вновь оказалась напротив Димитрия, из женской руки в мужскую скользнула записка, переданная столь стремительно и проворно, что заметили ее не более десятка лишь самых приметливых дам.

Они значительно переглянулись. Ого! Во время бала панне Марине записку писать было негде, значит, цидулька была заготовлена заранее… Можно не сомневаться, что в ней назначено свидание.

Ай да панна Мнишек! Ай да скромница! Ай да недотрога!

Впрочем, каждая из дам втихомолку полагала, что царевич стоит того, чтобы ради него поступиться кое-какими правилами приличий. Он был, бесспорно, некрасив; однако кроме обаяния, связанного с его таинственным, трагическим прошлым и тем блистательным будущим, которое могло открыться перед ним, он обладал и другими достоинствами, и перед ними не могло устоять большинство женщин. Он был ловок, отважен, здоров и так и пылал мощным юношеским жаром. Но главный соблазн был – страстная любовь, которую он, несомненно, испытывал к дочери сендомирского воеводы. Проницательные люди могли бы увидеть, что, намеренно сводя эти два юных существа, пан Юрий Мнишек руководствуется только расчетом; его дочь, по всей видимости, тешит свое непомерное честолюбие. Но претендент отдает ей всю свою душу!

Что и говорить, не одна прекрасная дама и девица возмечтала в то мгновение, чтобы именно на нее смотрели с таким жаром эти голубые глаза…

Димитрий и Марина больше не приближались друг к другу, но беспрестанно обменивались взглядами, которые говорили красноречивее всяких слов.

Они были так заняты взаимным созерцанием, а гости так увлеклись наблюдением за ними обоими, что никто не обращал внимания на Вольдемара Корецкого, который с ненавистью переводил глаза с Димитрия на Марину.

Гости вернулись за стол. Димитрий завороженно смотрел на блюдо, где возлежал огромный сахарный двуглавый орел, а на другом блюде возвышался московский сахарный кремль с позолоченными куполами церквей. А уж когда Димитрий узрел свое собственное подобие на троне и в Мономаховой шапке, то все могли заметить, что он с трудом удержался от слез.

Однако вскоре на его лице отразилось другое чувство. Это было неприкрытое беспокойство. Иногда он охлопывал свои зарукавья или пазуху, стараясь делать сие незаметно.

– Прошу прощения… Пана москаля донимают блохи или вши? – вдруг выкрикнул Корецкий громким голосом, явно нарываясь на скандал.