Ванесса Фитч - Жизнь удалась Страница 6

— Ты так добр ко мне, Гарри.

— Разумеется, все мои прежние знакомые говорили это. Я добрый малый. Но скажи мне одно. Обычно в кино — да и в жизни тоже — отрицательные герои порывают с женщинами. Впрочем, неважно. Я буду тебя ждать, любовь моя. Пока. — И он повесил трубку.

Эбони осторожно положила свою, но когда повернулась, в дверях спальни с грозным выражением лица стоял Алан.

— Ты не можешь выйти замуж за Стивенсона, — заявил он. — Ты не любишь его.

Она смотрела на него, стоящего абсолютно голым как ни в чем не бывало. И выглядел он необычайно привлекательным. В его стройном, высоком теле не было ни грамма жира, а редкий темный волосяной покров придавал ему несколько первобытный вид. Дать ему в руки копье, и получится неплохой дикарь, с горечью подумала она.

— Откуда ты знаешь? — спросила Эбони, откинув за спину упавшие на лицо волосы.

— Потому что ты не способна никого любить, — хрипло сказал он.

Она коротко рассмеялась, наполовину недоверчиво, наполовину вызывающе.

— Разумеется, не такого человека, как ты!

Его синие глаза на мгновение сверкнули, потом взглянули на нее с холодным презрением.

— Тогда почему же ты продолжаешь спать со мной?

Она пожала плечами.

— Вероятно, я мазохистка.

— Скорее всего, не мазохистка, а гедонистка. Ты любишь удовольствие, Эбони, а не боль. И не можешь отрицать, что я даю тебе это удовольствие.

— Я и не собираюсь отрицать это.

Когда она, направляясь в ванну, проходила мимо него, он вдруг схватил ее за запястье и сжал его как в тисках.

— Ты не можешь уйти от меня к Стивенсону, — сказал он срывающимся от бешенства голосом.

Она встретилась с ним взглядом, удивленная лишь эмоциональной дрожью в его голосе. Может быть, в нем заговорила любовь, подумала она и немедленно отмела это смехотворное предположение. Нет. Это не любовь. Чувство собственности. Ревность. Мужское самолюбие. Но не любовь. Сердце Алана не принадлежало ей. Если, конечно, у него было сердце. В последнее время она начала сомневаться в этом.

— Я должна поговорить с ним, — призналась она и добавила: — Должна сама сказать ему, что не собираюсь выходить за него.

На этот раз она не сомневалась в том, что в глазах Алана она увидела облегчение. Но это ни о чем не говорило, кроме того, что он не собирается отказываться от личного источника легкодоступного секса. Доступного во всех отношениях — эмоционально, финансово и физически. Какой же мужчина захочет отказаться от такого удобства?

Он собрался снова обнять ее, но она вывернулась из его захвата и шагнула назад.

— Нет, — холодно сказала она. — Мне надо принять ванну и одеться. Потом я должна идти.

— А как насчет завтрака?

— Я не собираюсь завтракать. Если хочешь, приготовь себе сам.

Он язвительно усмехнулся.

— Очень любезно с твоей стороны.

— О, нет, я вовсе не любезна с тобой, Алан. Если уж на то пошло, ты приходишь ко мне не для того, чтобы выслушивать любезности, не так ли?

— Да, это уж вряд ли.

— Тогда не обессудь. Ты добился своего. Я не выйду за Гарри. Что тебе еще от меня надо?

— Ровным счетом ничего, — отрубил он.

— Тогда, если позволишь…

Он смотрел, как она направляется в ванную комнату, и в душе его разгоралось темное, злобное чувство. Что ему от нее еще нужно? Ему хотелось, чтобы она ползала у его ног, умоляя приходить почаще, чтобы ее преследовало то же слепое, мучительное желание, которое даже сейчас заставляло его кровь бешено струиться по венам, превращало тело в тугой клубок нестерпимой боли.

Только ощущение, что, овладев Эбони этим утром, он некоторым образом ударит и по себе, заставило его отказаться от такого пути облегчения своих страданий. Ему оставалось только дождаться ее ухода, подставить свое ноющее тело под ледяной душ и ждать, пока не почувствует себя в состоянии встретить наступающий день.

А сейчас он нырнет обратно под одеяло и сможет занять время обдумыванием того, каким образом он мог бы отомстить этому созданию, которое уже годами вяжет из него узлы.

Да, годами.

Если быть точным, то четыре года. Первые три он не считал. В это время она большей частью находилась в пансионате. А когда в пятнадцать лет расцвела ее юная красота, ее стыдливая, почти замкнутая в то время натура защищала ее от мужских притязаний, в том числе и от его собственных.

Не то чтобы он рассматривал дочь Пьера в таком свете, особенно в столь нежном возрасте. Нет, слава богу, в этом его нельзя обвинить. Однако насколько он помнил, он всегда был рад ее присутствию, когда забирал ее на редко случавшиеся свободные дни, находя ее суждения на удивление зрелыми, а жесты признательности к нему весьма трогательными. Он до сих пор хранил пару золотых запонок, которые она подарила ему на двадцать восьмую годовщину, заработав деньги продажей книг во время школьных каникул.

Куда он делся, этот милый ребенок, удивлялся он. Когда она превратилась из девственницы в роковую женщину?

В нем шевельнулось что-то вроде чувства вины. Конечно, он не был к этому причастен, ведь так? Тот вечер, в библиотеке… Поцеловав его там, она застала его врасплох. На несколько секунд он совершенно потерял голову. Черт побери, он до сих пор помнит, что почувствовал, когда ее мягкие губы податливо раскрылись, впустив его язык внутрь, и как бешено билось ее сердце.

На какое-то мгновение ему захотелось забыть про совесть и просто раствориться в этом прелестном девичьем теле. Его соблазняла возможность заполучить его лишь для собственного удовольствия, он знал, что без труда может насладиться ее девственностью и сформировать ее тело и душу под свои желания и потребности.

Она бы не стала останавливать его. Он это знал. И поэтому должен был остановить себя сам. И при этом он любовался своей справедливостью, благородством… добротой. Он был ее опекуном, а, прости господи, не совратителем. Даже девичьи заверения Эбони в вечной любви не поколебали его решения избежать дьявольского искушения. Ни тогда, ни в течение следующих лет, за которые она из ребенка превратилась в женщину, а из стыдливого и немного неловкого подростка в утонченную и преуспевающую модель, — он не пожалел о своем решении.

Кризис произошел, как и можно было ожидать, на вечеринке в честь ее двадцатиодноголетия. Он должен был понимать, что при виде ее там погибнет. Впервые его похоть подняла свою уродливую голову за три года до этого, в день ее восемнадцатилетия. До того он всегда видел Эбони или в школьной форме или в бесформенных джинсах и свитерах. Подростки, казалось, больше вообще ничего не носили.