Лора Брантуэйт - Краски мечты Страница 8

3

Альберт Ридли скептически разглядывал естественный узор, нанесенный на гладкое дерево столешницы временем и самой жизнью. Когда-то это дерево было живым. Оно росло, наверное, где-то неподалеку, может быть, ниже по склону, впитывало яркий, но холодный здесь свет солнца, радовалось ему, дышало, пило воду, которую нелегко было по глотку высасывать из суховатой почвы. Его листья шумели на ветру, по его коре ползали суетливые насекомые, по плотным сосудам текла древесная кровь. Вокруг стояли другие деревья, такие же никогда не умолкающие по-настоящему и никогда не сходящие с места, и пели птицы. Кто знает, вдруг, когда птицы садятся на ветки, перебирают лапками, – это щекотно? А потом пришли люди. Наверняка этот дуб (или что-то… кто-то там еще, Альберт не очень хорошо в этом разбирался, а точнее не разбирался вообще) видел людей за свою долгую гармоничную и недвижимую жизнь. Но эти были особенные. Скорее всего, у них в руках визжал металл – совершенно другой, абсолютно непонятный и враждебный по природе своей (или не-природе), и потом наверняка была боль – и все.

Знало бы это дерево, как обойдутся с его трупом! Сохранят, высушат, распилят на части и сделают из него что-нибудь полезное. Может, даже вот такое, с претензией на особую незамысловатую эстетику.

И будут его полезные и красивые останки стоять в каком-то маленьком баре, похожем на другие, которых сотни в Европе.

А потом придет в это кафе с никаким, то есть очень неброским, сразу не запомнишь, названием Альберт Ридли, поставит на столешницу из умершего дерева тяжелые острые локти… и позавидует этому дубу. Потому что он жил в гармонии со всем миром, трагически погиб на заведомо проигранной человеку с железом войне, а в этом есть что-то от духовного подвига, да еще и послужил своим бренным телом в деле утоления потребностей – гастрономических и эстетических.

Вот у него самого, у Альберта, может выйти разве что со смертью. На худой конец можно завещать свое тело науке и ее деятелям в резиновых перчатках, но это как-то стыдно.

И совсем не вяжется с фигурой Альберта Ридли, бывшего режиссера им же созданного нью-йоркского театра «Новая драма», а теперь – равнодушного продюсера детективных сериалов, создаваемых на одном из американских телеканалов.

Бывший театральный режиссер, а ныне равнодушный телепродюсер и в былые годы не отличался оптимистическим взглядом на мир. Теперь же количество желчи в его эмоциональной жизни выросло неимоверно. Швейцарский горячий шоколад, по которому с ума сходит добрая половина всех беременных в период ночных капризов, казался ему безвкусным подогретым пойлом, и в этом не смогли бы его переубедить и десять самых восторженных почитателей местного кондитерского ассортимента.

Нелегко идти с таким настроением по жизни…

Но Альберт справлялся с этим мужественно.

Честно говоря, он, конечно, не всегда пребывал в таком отвратительном состоянии духа, но дорога действовала на него угнетающе. Тем более – авиаперелеты. Тем более – если, выйдя из самолета, нужно садиться в поезд, а потом еще и пользоваться услугами канатной дороги.

Альберт и сам не мог сказать, какая такая сила потащила его в Швейцарские Альпы.

Неделю назад он проснулся с неизвестно откуда взявшимся ощущением, что только Альпы и только лыжи смогут вернуть ему ощущение счастья, потерянное очень давно, наверное, еще до рождения. И, хотя это было для него нетипично, Альберт послушался интуиции, взял-таки отпуск, оставил на помощницу ведение проектов и забронировал билет на самолет.

Пока признаков нахлынувшего счастья не было и в помине.

И Альберт сидел сейчас в маленьком баре, кстати, он назывался «Харчевня Гюнтера», где ему не нравилось решительно все: от обстановки под мрачное европейское Средневековье до вкуса отменного, между прочим, шоколада.

Официантки с осторожностью, даже без тени обычного любопытства косились на лысеющего невысокого господина с едким желтым лицом, и рутинная борьба за чаевые не подталкивала девушек к его столику.

Одной из официанток, полногрудой молодой женщине с претензией на естественную здоровую красоту, все же пришлось сократить дистанцию: мрачный господин за столиком в углу подал знак, что просит счет. Девушка, изо всех сил стараясь сохранить под пронзительным взглядом уверенную ловкость движений, положила счет на стол. Альберт достал деньги, сунул две не очень новые бумажки в папку с логотипом бара, потом подумал, что так не пойдет, достал из кармана дорогую перьевую ручку и коряво черканул на салфетке: «Пересмотрите меню и состав поваров, а не то скоро потеряете всех клиентов».

К счастью для них, официантки и бармен плохо читали по-английски, тем более – беглый, неровный почерк, когда черные буквы неопрятно и зловеще растекаются по рыхлой бумаге.

Альберт вышел. В лицо ударил холодный воздух. Альберту еще не привычен был запах снега. И он с удовольствием втянул его жадными ноздрями, пытаясь наполнить зимней радостной свежестью свою сухую грудь. Это был запах Рождества, и на мгновение всколыхнулись воспоминания детства: не хватало еще хвойной терпкости и ярких огоньков, отраженных многократно в стеклянных шарах. Все – в несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы настроение Альберта чуть-чуть улучшилось. Он шел по узкой горбатой улочке горного курортного поселка и подбрасывал снег носками ботинок.

До гостиницы было всего пара шагов. Альберт прошел этот несложный путь тем быстрее, что не обращал внимания на мелкие сувенирные лавочки и другие магазинчики, очевидно универсальные, что попадались ему на пути. Обычная провинция Старой Европы. Красиво. Но ничего особенного.

Альберт перестал радоваться жизни уже очень давно. Вся его жизнь была чередой болезненных толчков и резких взлетов, от которых немного холодело внутри, как на «русских горках», потому что сложно удержаться на гребне волны и очень больно потом падать.

Его родители развелись, когда Альберту было семь. Он очень хотел, чтобы отец жил с мамой и с ним всегда. Но отец опустился на корточки и, глядя в глаза сыну, сказал: «Я не могу. Мне нужно уйти. А ты терпи». И Альберт терпел. Он работал с тринадцати лет, чтобы не брать у матери на карманные расходы. По окончании весьма средней по качеству образования школы работал тоже, тяжело и много, а потом по социальной программе для юношей и девушек из необеспеченных семей получил стипендию и смог поступить в университет.

Альберт Ридли учился с упоением, изучал театральное искусство, посещал все театральные семинары в Нью-Йорке, играл в маленьких театрах, это не давалось… А вскоре Альберт, двадцати одного года от роду, стал режиссером в студенческом театре. Из восемнадцати актеров в течение месяца ушли десять. «Ничего, – говорил себе Альберт, – придут лучше». И пришли – те, кого знакомые считали чудаками или несостоявшимися гениями, те, кто поняли. Альберт ставил пьесы Камю – и своего однокашника Брюса, одинаково малопонятные и сложные.