Светлана Бестужева-Лада - Фарфоровая кукла Страница 8

Да и ради чего было вторично выходить замуж? Уже после смерти супруга Ада Николаевна приватизировала квартиру на себя и своего единственного сына (по мудрому совету адвоката, прекрасно разбиравшегося в хитросплетениях непрерывно меняющегося жилищного кодекса). Машина — обычная, респектабельная «Волга», молодую вдову вполне устраивала, тем более что водить ее она выучилась практически мгновенно и ездила чрезвычайно аккуратно. Престиж?

Престижем «жены знаменитого мужа» Ада была сыта по горло, и ей вовсе не хотелось подстраиваться под чьи-то привычки, пусть даже и за очень большие деньги. Деньги у нее и самой водились немалые, а потребности по сравнению с другими великосветскими дамами были очень скромными.

Бриллианты она не коллекционировала, специальную комнату под гардеробную не выделяла, менять что-либо в квартире с пусть тяжеловесным, но своеобразным шармом антиквариата не собиралась. Только оборудовала себе мастерскую в запретной когда-то комнате, да сохранила традицию «пятничных приемов», на которые можно было прийти без специального приглашения и выпить чашечку чая с бисквитом. Основным «угощением» были беседы с интересными людьми, да мини-концерты каких-нибудь знаменитостей. Попасть на прием к Лодзиевским всегда считалось своего рода отличием, и Ада Николаевна сделала все от нее зависящее, чтобы так было и впредь.

Несколько месяцев кропотливого перебирания бумаг принесли свои плоды. Завещания не было, но и сонаследников — тоже не обнаружилось. Подождали еще какое-то время — нет, никто на наследство покойного архитектора больше не претендовал. Так что все, согласно закону, получили вдова и сын.

И только тогда Ада Лодзиевская вздохнула с облегчением, пригласила нескольких женщин, чтобы сделать генеральную уборку и вплотную приступила к реализации своих планов принципиально новой жизни. Больше она не боялась того, что на пороге возникнет некто и потребует свою долю. Больше она вообще ничего не боялась, кроме… неизбежной старости. Женское одиночество ее не страшило, а вот морщины, деформация фигуры и седые волосы были извечным кошмаром.

Существовал еще один маленький нюанс: как-то совершенно случайно, выходя из магазина на улицу, где ее ждала машина с шофером, Ада столкнулась с цыганкой, и та в считанные минуты значительно облегчила содержимое ее кошелька, посулив взамен «счастливую жизнь, исполнение всех желаний и отменное здоровье». Такой прогноз Аду, в принципе, устраивал, если бы цыганка напоследок не метнула через плечо:

— А умрешь ты через семь лет после того, как станешь бабушкой.

Вот это Аде уже не понравилось. Впрочем, если допустить, что ее единственный сын женится не слишком рано, а еще лучше — поздно, как и его отец, то времени впереди было вполне достаточно. Но если цыганка имела в виду не семейное положение, а приметы возраста? Но тогда она должна была сказать — «старухой».

Впрочем, старухами становятся и в тридцать, и в сорок. Или… никогда не становятся, умирают молодыми. Значит, нужно было любыми средствами оставаться молодой и прекрасной как можно дольше, чего бы это ни стоило. А заодно приглядывать за сыночком, чтобы не вздумал ее сделать бабушкой лет эдак в тридцать восемь. Просто на всякий случай, чтобы исключить двусмысленность гадания.

Единственного сына Ада любила, конечно, но отнюдь не до беспамятства, как это бывает у рано овдовевших женщин. Заботилась о нем, безусловно, отменно, свято помня, чьего сына воспитывает. У Андрея лет до четырнадцати была бонна, в совершенстве обучившая его говорить по-английски и по-французски, мальчик учился в единственной на всю Москву школе с углубленным изучением итальянского языка, рисованию и музыке его обучали специально приходившие на дом педагоги.

Чтобы ребенок от такой жизни не впал в депрессию, Ада взяла за правило два раза в неделю заниматься вместе с ним плаваньем, благо бассейн «Чайка» был в двух шагах от дома, а еще два раза в неделю — верховой ездой. Друзей-приятелей не отваживала, но особо и не привечала, умея после ухода очередного парнишки найти удивительно меткие и едкие слова для его определения, так, что Андрею действительно становилась неудобно дружить с такой посредственностью. Он-то был — необыкновенный. О чем, помимо матери, ему неустанно твердили все окружающие: кто искренне, кто нет, но Андрюша по юности еще не мог различать такие нюансы.

Только удивительно мягкий характер и какая-то врожденная самоирония не позволили ему превратиться в законченного сноба и эгоиста. И та же самоирония заставляла скептически относиться к тому, что большинство девочек в школе «сохли» по красивому брюнету с пронзительными синими глазами. Прозвище «Ален Делон» он получил классе в седьмом, и какое-то время тайно им гордился, но потом прочел во французском журнале статью о личной жизни этого актера, ужаснулся, и навсегда отмежевался от этого прозвища.

Статья называлась «Ледяная грудь» и действительно производила жутковатое впечатление:

«Если кто-то из знакомых нам мужчин не может однозначно претендовать на звание красавца, мы привычно говорим: «Ну, он, конечно, не Ален Делон…»

«Самым страшным воспоминанием детства были унылые будни в доме чужих людей, куда меня отдали на воспитание родители после развода. В пятидесяти метрах от дома находился тюремный двор, где я проводил все свободное время. Однажды я видел, как охранники вели на казнь человека. Его привязали к стулу и волокли по острым камням мостовой. Нога заключенного цеплялась за острые бугры, рвалась и кровоточила…»

«Я был очень одиноким в этой семье, никому не нужным и отвергнутым. Родители устроили свои новые жизни, у них родились другие дети, я везде был некстати. В восемь лет меня пытались пристроить в пансион, но быстро выгнали оттуда за хулиганство. Я был лишен любви и потому глубоко несчастен. Избавиться от этой боли я не могу до сих пор».

Потом мать все-таки забрала своего сына к себе, В семье отчима его ждали «почетные» обязанности подручного мясника. Сорок с лишним лет спустя блистательный Ален Делон по-прежнему считает это занятие своей основной профессией:

«Я великолепно разделываю туши. В юности работал в мясной лавке отчима: домашний скот убивали прямо в доме — какая жуткая игра слов! Я сумел привыкнуть к душераздирающим картинам агонии зверей, у меня уже не дрожали руки, когда приходилось перерезать горло теленку или свинье, я сцеживал горячую кровь в котлы, как виртуоз: ни одна капля у меня не пропадала. Но я до сих пор слышу во сне предсмертные хрипы и жуткий вой обреченных на смерть бессловесных тварей. Возможно, я так люблю собак потому, что пытаюсь хоть как-то реабилитироваться перед теми, убитыми мною животными…»