Елена Арсеньева - Любовь у подножия трона (новеллы) Страница 9

Неведомо, каким стал бы ты. А потому – погоди судить! Не за этим тебя сюда прислали.

Булгаков мрачно кивнул сам себе.

Все, дальше ехать некуда. И в самом деле – некуда! Если и здесь, в земле Камчатке, нету Шубина, придется возвращаться несолоно хлебавши. Ох, не пожалует его своей милостью матушка–императрица. А самой‑то ей каково будет проститься с последней надеждою разыскать былую любовь? Ведь когда они повстречались с Алексеем Шубиным, она была всеми забытой, прозябавшей в безвестности царевной Елисавет, и представить ее взошедшей на престол было немыслимо!..

Что?

Булгакова даже шатнуло от внезапно поразившей его догадки. Немыслимо, немыслимо… а и впрямь! Шубин‑то и помыслить не может, что его давняя возлюбленная теперь самодержица–императрица! Здесь и острожное начальство о смене власти не ведало – что ж говорить о ссыльных поселенцах? А ну коли Шубин молчит, не отзывается лишь потому, что не хочет навлекать на свою многострадальную головушку новых гонений?

Надо попробовать… Попытка‑то ведь не пытка!

Подпоручик Семеновского полка Булгаков выпрямился во весь свой немалый рост, развернул плечи – и гаркнул во всю глотку, как на параде:

— Виват, наша новая императрица Елизавета Петровна! Многая ей лета–а!

Тихо стало – ну, ей–пра, слышно, как ветерок, что налетел с моря, гладит шелковую траву.

Потом раздалась разноголосица приветствий и криков «ура». Каждый из этих несчастных чаял облегчения своей участи с восхождением на престол новой государыни, тем паче не какой‑то там курляндской выскочки, а природной дочери самого Петра. Законной русской императрицы!

Булгаков вслушивался в нестройные выкрики и вглядывался в задубевшие от ветра и солнца лица. Сказывали, Шубин был некогда отчаянно красив, но сколько ж воды с тех пор утекло!.. Разве узнаешь его?

И, перекрывая разноголосицу, Булгаков опять гаркнул:

— Виват, Елисавет! Именем императрицы Елизаветы Петровны – отзовись, лейб–прапорщик Алексей Шубин!

Люди заволновались, принялись переглядываться недоверчиво. Неужто нет среди них такого?

Булгаков смотрел, затаив дыхание. Наконец не выдержал, снова воззвал:

— Виват, Елисавет!..

И осекся. Раздвинув впереди стоявших, из задних рядов выдвинулся седой человек. Распрямил согнутые плечи, и сразу стало видно, что некогда пролегала меж ними та самая косая сажень, которая делает человека статным и неколебимым богатырем.

— Я Алексей Шубин.

Подпоручик Семеновского полка Булгаков провел рукой по глазам.

Да, сказывали, Шубин был некогда отчаянно красив…

А ведь и в самом деле – не было краше его среди всех семеновских лейб–гвардейцев, и лишь только Елисавет взглянула на него, как ощутила то самое трепыханье сердечное, которое вещало: где‑то близко любовь!

С ней уже бывало такое, что скрывать. Ей нравились мужчины… а уж как она нравилась им! С самой ранней юности, еще когда она бегала в белом лифе, в очень короткой красной юбке, в полосатых чулочках, туго обтягивающих ее изумительные ножки, в маленькой шляпке и с крылышками за плечами (это был знак непорочности, который девушки носили чуть не до 18 лет!), она умела читать значение мужских взглядов. Ничего другого‑то она в жизни не читывала, ни в одну книжку не заглянула, однако азбуку взглядов постигла в совершенстве! И мгновенно понимала: вот он, еще один, который ошалел от ее красы.

С тех пор, как отец отрезал крылышки ножницами, что означало повзросление дочери, их возникало немало, таких же ошалевших. Начиная с тридцатилетнего красавца мичмана Александра Бутурлина, которого матушка–императрица Екатерина I сделала гоф–юнкером дочкиного двора. Ах, с Сашенькой была большая любовь… настолько большая, что пришлось втихаря избавляться от ее опасных последствий.

Елисавет горько плакала, когда ее гоф–медик Шварц, ругаясь по–русски и по–немецки, делал ей тайный аборт. Плакала не столько от боли – не ведая другой анестезии, Шварц, этот бывший солдатский лекарь, и царевнины мучения глушил испытанным, добрым солдатским средством: стаканом водки, – сколько от горечи, что нельзя оставить ребеночка. Первенца!

Нет, никак нельзя было оставить. А куда его девать? Какая она никакая, а все ж царевна, или, как ее еще называют, великая княжна: ей нельзя абы за какого‑то там мичмана замуж идти, ей положено либо за герцога, либо за принца. Был у нее жених–герцог – Карл–Август Голштинский, да вот беда: помер, душа–радость, в одночасье. Был и принц – Людовик Французский, внук знаменитого Короля–Солнце Людовика XIV, однако французы сочли, что негоже им брать за своего будущего короля незаконную дочь русского императора.

Незаконную, скажите пожалуйста! Ну, велика ли беда, что Елисавет родилась еще прежде того, как отец женился на матери? Спустя три года они всяко обвенчались, тогда же были узаконены – «венчаны» – и дочери их, Анна и Елисавет.

Ах, кабы живы были родители! Сестрице Аннушке повезло – ее выдали за герцога Фридриха–Карла Голштейн–Готторнского еще при отце, ну а Елисавет так и зажилась в девках. Теперь она никому не нужна, некому ее судьбу, ее счастье улаживать. Каждый день, просыпаясь, Елисавет тряслась, как бы не загреметь в монастырь: еще и такая участь от веку предопределена незамужним царским дочкам. В монастырь, впрочем, не хотелось, ой нет. Лучше в петлю!

Лучше она останется среди земных, мирских радостей – пусть и заброшенная, и покинутая всеми после смерти отца и матери, пусть и лишенная престола в пользу нынешнего императора – этого мальчишки, внука ее батюшки Петра от первой жены. Сама жена, Евдокия, коротала век где‑то в монастыре, отец мальчишки собственным же отцом замучен в застенках, ну а этот шалопай, Петрушка, гляди‑ка, на трон взлетел стараниями Александра Данилыча Меншикова…

О Меншикове думать было тошнехонько. Однако при мысли о Петре II Алексеевиче, тринадцатилетнем государе–императоре, Елисавет против воли усмехнулась.

Забавный мальчонка!

Стоит только вспомнить, как он вел себя на балу, устроенном в Грановитой палате и посвященном рождению в Голштинии принца Петра–Ульриха, сына сестры, Анны Петровны!

Тот бал император открыл в паре с Елисавет, что было против правил. По–хорошему, рядом с ним следовало идти его сестре Наталье Алексеевне, однако великая княжна сказалась нынче больной и на бале не появилась. Конечно, она была слаба здоровьем, но то, что в данном случае болезнь – всего лишь отговорка, сразу стало ясно всем: она недолюбливала свою рыжую тетушку Елисавет за власть, которую сия тетушка приобрела над императором, – вот и пренебрегла своими обязанностями.