Вороны Вероники - Дарья Алексеевна Иорданская

Вороны Вероники

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Две невесты

Сидонья, 1517 год

Свадьба Джованны Карни стоила баснословных денег. О точной цене ее спорили, но даже самая скромная названная сумма — семь сотен полновесных золотых лаверов — будоражила воображение, разжигала любопытство, возбуждала зависть. На эти деньги можно было открыть лавку. Не в Сидонье, конечно, но в одном из пригородов, бурно развивающихся в последние десятилетия. Назывались и иные суммы, совсем уж фантастические. Пикантности сплетням придавал тот факт, что синьору Карни неоткуда было взять и половину этих денег. Все в городе знали, что предприятия его, — а синьор Карни был большой прожектер, — банкротились раз за разом, и постепенно он растерял всех покровителей. В предприимчивой Сидонье это было куда важнее аристократического происхождения или магического дара, которым к тому же семью Карни наградили не слишком щедро.

Еще большую пикантность, даже скандальность новости придавало то, что Джованна выходила замуж раньше своей старшей сестры Дженевры. Из-за этого по веселому обычаю молодежь устроила под окнами дома Карни шаривари, и всю ночь играли скрипки, вувузелы, флейты, били барабаны и литавры, и распевались скабрезные песенки. Среди «артистов» было немало юношей, которым Джованна, записная кокетка, отказала, дав предварительно надежду, и потому концерт вышел на славу.

Наутро в церкви у алтаря невеста выглядела бледной и уставшей — не сомкнула глаз из-за шаривари, — а жених, почтенный капитан Томмазо ди Талонэ, раздраженным. У него были все основания полагать, что разнузданный кошачий концерт продолжится и в брачную ночь, а сидонская стража перестарается, поднимая тосты за своего командира, и не сможет ничем помешать беснующейся молодежи.

Однако, бледность Джованны и раздражение ди Талонэ нельзя было сравнить с тем, что испытывала Дженевра Карни. Она знала, какую цену пришлось заплатить за эту великолепную свадьбу и за приданое, заставившее капитана просить руки синьорины Карни. Дженевра сидела на первом ряду подле отца — мать по обычаю стояла за женихом, кидая ему под ноги рис и мелкие монеты, - и боялась обернуться. Она знала, что человек, оплативший торжество, стоит там, в тени за порфировыми колоннами, и на лице его холодная самодовольная усмешка. Странно и страшно было, что все причастные к этой свадьбе делают вид, что все нормально. Что Джованна по праву носит в волосах белые и зеленые ленты; что Томмазо ди Талонэ жаждет этого бракосочетания; что Джузеппе Карни не смущает внезапно возникшее богатство. Хотя… наверное, не смущает, как не смущало никогда. Отец любил рискованные авантюры и деньги и редко задумывался о том, откуда берутся последние. Возможно, их приносят светлые духи.

Дженевра тоже так когда-то думала, и возможно, все еще была очень наивна для своих восемнадцати лет. Во всяком случае, она старалась оставаться таковой, старалась не замечать ничего, да и откуда было взяться какому-либо опыту, если друзей и поклонников у нее не было, с ней никогда не флиртовали, если веселая и, что греха таить, пикантная жизнь Сидоньи обтекала ее, точно вода застрявшую корягу. Дженевра была просто, чиста и невинна… до прошлой недели, во всяком случае, она старалась быть таковой.

Ужасная — и вместе с тем волнующая — картинка вновь встала перед глазами. Пестрые ворохи ткани (последнее предприятие отца, торговля сылуньским шелком), белое тело Джованны, ее бесстыдно разведенные ноги, капитан ди Талонэ в алой рубашке и спущенных штанах, его напряженные ягодицы, словно у скульптуры борца в Садах. И стоны, стоны, бьющие по нервам и пробуждающие внутри что-то дикое. Сразу же воспоминания навалились миллионом мелких деталей, которые так старалась годами не замечать и не признавать Дженевра (а отец и вовсе игнорировал, воспитав у себя разумную слепоту): неприбранная одежда матери, незнакомый синьор с монетами в руке, румянец, странные звуки… И сейчас сеньора Карни стоит слишком близко к жениху, а тот, кажется, и не против.

Дженевра прижала ладони к щекам. Невозможно вырасти в Сидонье и остаться совсем невинной. Но можно закрывать глаза на некоторые вещи.

Но даже в Сидонье девушка, потерявшая невинность, уже не годится для брака. А как назло, кроме Дженевры, свидетельницей падения младшей Карни стала молочница, принесшая в дом свежий сыр и застывшая с широко распахнутыми глазами, возбужденно дыша. Ей заплатили, но можно было не сомневаться, что рано или поздно эта болтливая синьора разнесет по всему городу сочную сплетню. Чтобы спасти Джованну от позора и участи куртизанки, нужно было выдать ее за ди Талонэ; чтобы выдать ее за капитана, требовались деньги. И они появились.

Звон колоколов возвестил всему городу, что брак заключен. Молодые поцеловались с фальшивым целомудрием и прошли через неф к выходу. На пристани ждала уже лодка, мерно покачиваясь на волнах.

Церковь пустела. Люди выходили, бросая последние взгляды на Великую Триаду. Совершенный Ум глядел мрачно, его традиционно андрогинное лицо было наполнено внутренним светом. Сила и Любовь глядели друг на друга, их изысканные профили поражали своим безразличием.

- Великий Мартини говорил, то Любовь бесчувственна, а Сила бессильна, и называл эту фреску кощунственным богохульством.

Дженевра, испуганная звуком знакомого голоса, обернулась. Синьор Ланти, оказалось, говорил не с ней. Рядом с ним стояла великолепная Примавера, красивейшая из куртизанок Сидоньи. Ее вызывающе алая юбка и крупные бриллианты притягивали взгляд, как и пышная татуированная цветами грудь, затянутая в тугой корсет.

- Но Любовь именно такова, - рассмеялась Примавера. - Она смотрит на Силу. И на Деньги. Вот наше новое божество.

И куртизанка вдруг посмотрела на Дженевру, точно знала что-то. А может, и знала, их с синьором Ланти явно связывала давняя… дружба. Дженевра, изображая безразличие, отвернулась.

До ее собственной свадьбы оставалось чуть меньше суток.

* * *

Собственную свадьбу Бьенвенуто Альдо Ланти проспал. Это было не бог весть какое событие; священник, щедро оплаченный, ждал бы, сколько потребуется, как и невеста, но все равно выходило неловко. Альдо был пунктуален. Он полагал, что и без рассеянности и безалаберности, присущей многим его приятелям, достаточно эксцентричен, а следовательно — артистичен. А тут — проспал.

Бригелла прошел по комнате, шаркая, чуть припадая на левую ногу, раздернул шторы и впустил яркий солнечный свет. По стене заплясали блики неспокойного канала.

- Полдень, синьор, - невозмутимо возвестил слуга и прошаркал в купальню.

Альдо потер лоб, попытался встать, и тут же тонкая рука опрокинула его назад на постель. Острые ноготки пробежали по груди, по животу, ладонь обхватила