Рейчел Уорд - Числа. Бесконечность Страница 17

— Да. Да. Именно. Но больше этот сон мне не снится. Перестал.

— Что вам снится теперь, Сара?

— Ничего. Я перестала видеть сны.

Я потеряла Мию в этом холодном и безлюдном месте. Я выкрикиваю ее имя…

— Вам вообще не снятся сны?

— Именно.

— А Мия? Ей снятся такого рода сны? Как вам кажется?

— Никак. Она — моя дочь, вот и все.

Пусть этот тягостный разговор закончится.

— Что она видит, как вы думаете? Она видит числа, даты смерти, как ее отец, или визуальные образы, как вы?

Поднимаю Мию с пола и усаживаю себе на колени. Она по-прежнему вертит в руках куклу.

— Ничего. Она просто ребенок.

Марион улыбается, но только губами. Глаза у нее холодные и пристальные.

— Не просто ребенок, Сара. Ей уже два года. Она может ходить и говорить. Давайте посмотрим, а? Может быть, она согласится что-нибудь нарисовать для нас.

Она встает и обходит вокруг журнального столика.

— Не трогайте ее, — прошу я.

Ситуация выходит из-под контроля. С вопросами о себе я еще справлюсь, но, если Мии будут давать задания, это совсем другое дело. Это опасно.

— Я ее не трогаю.

— Вы понимаете, о чем я.

— Давайте дадим ей вот это.

Марион открывает тумбочку и достает стопку листов бумаги и восковые мелки.

— Мия, — говорит она, — можешь выбрать какой-нибудь симпатичный цвет и нарисовать для меня картинку?

Мия смотрит на нее, корчит рожицу и утыкается лицом мне в плечо. Она все еще не простила Марион за вчерашнее.

Нисколько не смутившись, Марион кладет мелки и бумагу на пол. Несколько секунд Мия искоса разглядывает их. Я вижу, что она заинтересовалась. Мия слезает с моих колен и опускается на пол рядом с мелками. Никем не понукаемая, она хватает синий мелок, низко-низко склоняется над бумагой и начинает водить по ней мелком. Сначала неуверенно, потом все более осмысленно. Я не хотела, чтобы ее заставляли рисовать, но не могу оторвать взгляда. Марион напряженно всматривается в рисунок, заглядывая через плечо Мии.

На протяжении минуты Мия осторожно выводит на бумаге линии и очертания. Подержав некоторое время мелок в кулаке, она перехватывает его и теперь держит его между большим и указательным пальцами.

— Удивительно, — говорит Марион, — девочке ведь всего два года. Видимо, талант ей передался от вас.

— Она никогда не видела, как я рисую, — отвечаю я и только затем понимаю, что так оно и есть на самом деле.

На мгновение меня охватывает тоска по той части меня самой, которую я потеряла, и по детству, которого не было у Мии.

— Скорее всего, это врожденное, — говорит Марион. — Просто есть, и все. А у нее это есть, вы согласны?

Она что-то строчит в своих записях, затем поднимает голову и опять пялится на Мию, отчаянно стараясь ничего не упустить.

Я не вполне понимаю, что она рисует, но это явно что-то конкретное. Что-то, имеющее форму картофелины, от которой отходит несколько линий. Затем она удивляет меня еще больше. Посмотрев на мелки в пластмассовом футляре, откладывает синий и выбирает розовый. Обводит им вокруг синего пятна. Откладывает розовый и берет красный. Рядом с первой фигурой рисует еще одну.

Я опускаюсь на пол рядом с ней. Ее рисунок гипнотизирует меня.

— Это прекрасно, Мия, — говорю. — Что ты рисуешь?

Она согнулась над листом бумаги, высунув кончик языка.

— Рисует, — говорит она. — Ми рисует.

— Я знаю, — говорю. — Очень красиво. А что это?

Она усаживается на пятки и указывает на свой рисунок:

— Мама и папа.

Я — сине-розовая картофелина; Адам — красная.

По спине пробегает холодок.

Она видит нас как цвета.

Точно так же, как бабушка Адама.

При нашей первой встрече Вэл описала мою ауру, ту цветовую дымку, которая окружает меня. Я слышу ее голос, резкий и скрипучий: «Сиреневый, естественно, и еще темно-синий. И все залито розовым».

Я смотрю на дочь, а она поворачивается и улыбается мне, гордясь своей работой. Я улыбаюсь ей в ответ.

— А как же Марти и Люк?

Когда я произношу их имена, в горле встает комок. Последний раз, когда я видела братьев, Люк прижимал ладони к разбитому лицу, а Марти плакал.

Мия берет другие мелки и рисует еще две картофелины; одна зеленая с желтым, другая оранжевая.

Если бы Адам был здесь, то он видел бы ее число, но мне ни к чему видеть его. Я и так знаю.

2022054.

И у нее не просто число Вэл.

У нее дар Вэл.

Адам

— В последний раз спрашиваю: что ты видишь, когда смотришь мне в глаза?

Смотрю на Ньюсама, на его приплюснутое лицо, вижу смерть в его глазах. Рядом с ним Савл. «Не спрашивайте меня, что я вижу в глазах Савла, — я не смогу описать это словами».

— Я вижу число.

Это правда. Это ответ на его вопрос, но мне становится тревожно, когда я произношу эти слова.

«Не говори, Адам. Никогда не говори».

— Что означает это число?

— Дату вашей смерти.

Это опять правда, но почему у меня возникает ощущение, что я поступаю неправильно?

— Какое у меня число?

Молчу.

— Какое у меня число? — повторяет он.

«Не говори, Адам. Никогда не говори».

— Я не говорю людям их числа, — отвечаю, вторя голосу, что раздается у меня в голове. — Это неправильно.

— Но я прошу тебя сказать. Какое у меня число?

— Вы что, не слышали? Я не говорю людям их числа.

— Адам, ты делаешь это ради Сары, помнишь? — вступает Савл. — Не бойся, скажи. Ты поступаешь правильно.

— Как думаешь, ты — единственный человек, способный видеть числа? — заводит свое Ньюсам.

— Нет. Не знаю. Может быть, другие тоже умеют. Я не в курсе.

— Ты прав. Другие люди их тоже видят. Другие люди называют числа и поступают правильно.

Правду ли он говорит, не разберешь. Не исключено, что просто пытается развязать мне язык.

— Какое у меня число?

Меня чуть наизнанку не выворачивает. Ну что они никак не отвяжутся, в самом деле? Ремни сдавливают тело, я кручусь и изворачиваюсь. Я пошел им навстречу ради Сары и знаю, что у меня нет выбора… и все же я чувствую, что поступаю неправильно.

— Я не хочу этого говорить.

— Просто назови его.

Он навис надо мной и дышит мне прямо в лицо.

— Не хочу.

— Говори.

— Не могу.

Я хочу, чтобы он отодвинулся, но он не делает и шагу назад. Капля его слюны шлепается мне на щеку.

— Назови его. Какое у меня число? Скажи его. Скажи его. Скажи его.

— 8112034.

Силы разом покидают меня. В изнеможении я откидываюсь на стул. Голова опускается на грудь.