Карин Эссекс - Похищение Афины Страница 18

Алкивиад двигался удивительно проворно для такого дородного мужчины, побуждаемый к тому же скаредностью и желанием поскорей избавить от меня свой дом. Как могла моя сестра иметь дело с таким отвратительным типом, оставалось для меня загадкой. Я знала, насколько она ему покорна, так как, проводя ночи в комнатке, смежной с их спальней, часто слышала его натужное кряхтенье, сопровождаемое вздохами облегчения, за которыми следовала блаженная тишина. Сейчас его толстое брюхо колыхалось из стороны в сторону, пока мы спешили вперед, пересекая западный конец Агоры[12], где находился ареопаг[13] и многие другие здания городских властей. Сотни людей толпились в тени их колоннад.

— Эй, Алкивиад! Куда ты тащишь эту красотку? Она ведь не твоя нынешняя жена.

Я услыхала шум, который подняла компания приятелей моего зятя, даже раньше, чем увидела, обернувшись, самодовольные лица и обвисшие животы его сверстников. Мужчины стояли около судейских скамей — любимое место дневного времяпрепровождения любопытствующих стариков, которым делать больше нечего, как злословить о своих согражданах, афинянах. Перикл ввел закон, требовавший оплаты услуг судейских заседателей, и теперь все старичье города устремилось сюда в надежде на эту привилегию.

— Это моя сноха, да будет вам известно, — отвечал Алкивиад. — Веду ее к Периклу, хочу узнать, не поможет ли он мне сбагрить ее с рук.

— Я тебе в этом и сам помогу, — закричал один из них.

Я шла, не поднимая глаз, не потому, что была так уж застенчива, а потому, что хотела сдержаться и не выбранить старца вслух.

— Я тоже люблю подержать в руках хорошенькую молодку вроде этой, — вмешался другой. — Да и новая жена мне не помешала б. Моя старуха совсем износилась, того и гляди помрет подо мной.

Эти слова вызвали новый взрыв хохота.

— Она сирота, и у нее нет приданого, — сказал Алкивиад.

— А-а, ну в таком случае не так уж она и красива, — отвечал мужчина.

— Она метек[14], и тебе все равно не удалось бы на ней жениться, — огрызнулся мой зять, проходя мимо. — Доброго вам дня, почтенные. Не будем заставлять великого человека ждать.

Он произнес это неохотно, как бы давая понять, что любое подхалимство, на которое он готов пойти перед Периклом, чистой воды притворство. Все старики заухмылялись, будто разделяли его чувства, и мы отправились дальше.

С Периклом нам предстояло встретиться в Цветной стое, одной из многих колоннад на Агоре, защищавших площадь от безжалостного летнего солнца. Я кинула взгляд на храм Гефеста: лучи солнца отражались от его могучих мраморных колонн, затем на Акрополь, где уже работали люди внутри храма Афины Парфенос[15]. Этот храм пока представлял собой всего лишь остов мраморных колонн, и ему еще предстояло стать самым величественным зданием в Афинах. Я вздрогнула при мысли, что сейчас окажусь перед глазами того самого человека, по повелению которого возводится этот грандиозный монумент.

Каллиопа, моя сестра, вплела ленты в мои светло-каштановые волосы, а сама я чуть припудрила лицо, чтобы казаться красивей, и надела мамино ожерелье золотой чеканки, а к нему такие же серьги с мелкими переливающимися камешками бирюзы. И еще я одолжила на это утро у сестры сандалии на котурнах. Я знала, что Перикл высокого роста, и мне хотелось показаться ему скорее внушительной, чем незначительной коротышкой. Я не надеялась, что он влюбится в меня, — и мысли такой не было. Самым большим моим желанием было внушить ему, что женщина, которую он видит перед собой, слишком порядочна, чтобы отправлять ее в бордель.

— Держи голову красиво склоненной набок, а глаза опусти, — наставлял меня зять. — Не вздумай таращиться Периклу прямо в лицо, это неприлично. Женщине полагается быть скромной, и я не хочу, чтоб он сразу понял, до чего ты наглая.

Моя сестра встретила Алкивиада, когда он приехал в Милет[16], наш родной город, который находился в Ионии, к югу от огромного Эфеса, за который так долго сражались греки и персы. Алкивиад был выслан из Афин по политическим мотивам и нетерпеливо ожидал позволения вернуться. Афины — центр мира, как он любил говорить, остальные города всего лишь приложение к нему. Зять всегда жаловался на мой аппетит и к еде, и к умным разговорам и мечтал о том, как освободится от меня, передав мужу, какому-нибудь крестьянину из Аттики, который наконец-то сумеет «заткнуть ей рот». Во время переезда на корабле, когда мы расстались с Милетом и со всем, что нам было знакомо, Алкивиад все убеждал меня вести себя смирно, разговаривать вполголоса, а уж он сыщет мне подходящего мужа. И при этом беспокоился, что я «много знаю», а для женщины знания — совершенно лишнее.

— Ни один мужчина, — внушал он мне, — не хочет хлопот со своей женской родней, особенно если это, например, такая женщина, как ты, не пригодная ни к одному из домашних дел и считающая простую работу не достойным для себя занятием. Зачем ты нужна в моем доме? Не сомневаюсь, что ты станешь поганой женой и такой же поганой хозяйкой. И мне просто жаль того парня, кого я улещу жениться на таком отродье.

Никакие упрашивания Каллиопы не могли заставить его относиться ко мне сердечно. Он терпеть не мог таких женщин, как я. После смерти нашей матери моя сестра, носящая имя музы поэзии, но не обладающая ни одним из ее качеств, взяла на себя домашние обязанности, и, как следствие этого, я выросла без строгого материнского присмотра. Отца забавляла моя склонность к ученым беседам, и он позволил мне ходить на рыночную площадь слушать лекции мудреца Фалеса[17]. О нем было известно, что его познания в астрономии превосходят всех, он даже умел вычислять время солнечных затмений. Науку о звездах он постиг у ученых жрецов Египта, которые научили его формулам, по которым такие вещи можно предсказывать. От этого он стал скорее похожим на кудесника, чем на ученого. Фалес учил нас геометрическим уравнениям, он говорил, что самое важное на свете — это понимать пространство, ибо оно содержит в себе все. Он научил нас измерять высоту предметов по длине тени, которую они отбрасывают. Учил, что боги находятся везде и являются той необъяснимой разумной силой, которая оживляет все сущее, как живые существа, так и природу. Он проводил долгие часы, объясняя нам, что между жизнью и смертью нет разницы, — утверждение, которое в тринадцать лет я понять не могла. Да и до сих пор не могу понять ни с точки зрения практической, ни опираясь на доводы разума. От Фалеса я узнала, как лучше приводить доводы в споре, как прокладывать мысль через непостижимое и абстрактное, задавая осторожные и настойчивые вопросы так, чтобы истина обнаружила себя сама. Это происходит медленно, подобно тому, как цветок открывается солнцу. Мне повезло, что удалось прослушать его лекции: они оказались последними, ибо в те дни он был уже очень старым. Фалес умер — мне тогда исполнилось четырнадцать — в год пятьдесят восьмой Олимпиады, сидя в кресле и наблюдая за соревнованием атлетов.