Далия Трускиновская - Единственные Страница 2

– Тетя Лида?

Так и есть – Анька Мартынова. В детском садике рядом на горшках сидели, в школе – за одной партой. Теперь Анька – бизнес-леди, карьеру сделала, а чувства такта не нажила. Ей бы пройти мимо, сделав вид, будто не замечает, как растрепанная и сгорбленная тетя Лида повисла на однокласснице. Тетю Лиду она заметила сразу, а Ксюшу – нет; было бы что замечать – курточка черная, из сэконд-хэнда, штаны черные – Машунины, дочери стали коротки, обувка – лучше о ней не думать; зато Машуне куплены дорогие ботильоны… потому что единственная дочь, надо баловать!.. Надо – и все тут! Тебя же баловали – и ты балуй.

– Анечка!

Мать счастлива – хоть кто-то увидел, какая она жалкая, какая она больная, как нуждается в сочувствии. И она подробно рассказывает про все свои болячки, стараясь задержаться на улице подольше. Когда на нее напала эта дурь? Ведь держалась же стойко, с достоинством! И вдруг – будто в ней что-то непоправимо сломалось. Она стала требовать жалости, вымогать эту жалость, словно определила для себя суточную дозу, а если не получит – помрет.

Потом, когда Ксюша уже вела мать по лестнице, зазвонила мобилка. Ксюша быстро поднесла к уху аппаратик. Это была Анька.

– Слушай, Ксюх, с этим надо что-то делать! – быстро заговорила одноклассница. – Она же у тебя совсем ку-ку. Ее нужно в пансионат, чтобы за ней присматривали. Думаешь, я не вижу? Если что – я помогу, я же все понимаю! Слушай, я созвонюсь с Григоряном, он деда куда-то сдал, дед совсем уже берега потерял… Ой, ко мне кто-то пробивается, я потом перезвоню!

Стало смертельно стыдно.

Анька всегда донашивала за старшей сестрой, была хуже всех в классе одета. А теперь – бизнесвумен, с первым мужем не заладилось, но второй ее просто обожает, она растит двух дочек и не считает копеек до зарплаты. Она может себе позволить такую помощь – не потому, что доброта зашкаливает, а потому, что четверть века назад Ксюша была одета лучше всех и щеголяла в дорогущей кожаной юбке ручной работы, из знаменитого салона. Сейчас Анькина юбка стоит, наверно, дороже, чем весь Ксюшин гардероб…

Матери было необходимо покупать для дочки дорогие вещи – чтобы потом, в случае неповиновения, нашлось, чем попрекнуть. И теперь мать требует, чтобы Машуня была одета, как дочь голливудской кинозвезды. Одно утешение – дочка растет умницей и видит бабкины затеи насквозь. С ней этот трюк не проходит – однажды она сгребла дорогие тряпки и свалила их кучей на бабкину постель: носи сама, бабуленька, я не нуждаюсь! Потом, конечно, потихоньку стала их таскать из бабкиной комнаты…

Какая страшная кара – знать правду о людях, видеть эту правду, и не иметь смелости, чтобы высказать ее вслух. Дожить до сорока лет – и нажить эту идиотскую правдобоязнь.

Вот и сейчас – надо усадить мать в кресло и прямо сказать:

– Мне сорок лет, и я имею право…

Но страшно. Вдруг на этот раз ее сердечный приступ окажется настоящим?

В квартиру мать вошла уже совсем бодро. И даже пообещала быстренько разогреть суп.

– Что бы я без тебя делала?.. – обреченно спросила Ксюша. Она знала – матери нравится это изъявление покорности. Скажешь так два-три раза в день – и дома тихо.

Мать, выпрямившись и расправив плечи, пошла на кухню – а ведь только что держалась за дверной косяк и поглядывала, не спускается ли кто из соседей, чтобы увидеть жалобную позу.

– А знаешь, Ксюшенька, у нас хлеб кончился. Спустись, возьми батон и половинку серого, – ласково попросила мать. – И пару булочек с корицей заодно.

Объяснять ей, что булочки с корицей людям, страдающим ожирением, противопоказаны, Ксюша не стала. Ответ предсказуем: мать обещает к вечеру помереть, чтобы дочь всю жизнь мучилась угрызениями совести – для больной женщины пары булочек пожалела.

– И следи за кошельком! Потом дашь мне куртку, я наконец пришью тебе потайной карман.

Этими потайными карманами она, когда еще работала, снабдила всю свою одежду. Объясняла: ее так приучили, и бабушка Аня, и прабабушка – все носили деньги в потайных карманах.

Когда дверь за дочерью захлопнулась, Лидия Константиновна поспешила в залу, к окну – посмотреть, как Ксюша выходит из подъезда, как пересекает улицу. Дочь нуждалась в постоянном контроле – это материнский долг, и никто, кроме матери, не проследит, чтобы она переходила улицу только на зеленый свет. Нужно было еще раз напомнить, чтобы дочь, расплатившись у кассы, положила кошелек не в карман, а хотя бы в потайное отделение сумки. Сумка Лидии Константиновне доверия не внушала – кто угодно мог, прижавшись к дочке в толпе, разрезать ее бритвой. Но это лучше, чем карман. И давно пора найти в кладовке материнскую коробку с большими лоскутами из плотной ткани.

– Мамочка… – сказала Лидия Константиновна.

Когда-то ей казалось, что такое проявление материнской заботы просто ужасно. А теперь она с умилением вспоминала, как мать говорила о кошельке. Благодарность – вот что пришло на склоне дней к Лидии Константиновне. Благодарность за то, что научили быть хорошей матерью. За то, что дали образец правильного материнского поведения. И одновременно – тревога: Ксюшка не сможет так заботиться о внучке, Машуне, Ксюшка не понимает, что такое единственный ребенок.

А на кухне отворилась дверь возле холодильника, и женщина совсем уж преклонных лет подошла к плите.

– Растяпа, – сказала она брюзгливо. – Торчит в окошке, как кукушка в часах, а суп выкипит.

Она была в таком же фланелевом халате, разве что не лиловом, а коричневом, с узором из желтоватых загогулинок, в таких же шлепанцах, разве что седые волосы не топорщились на голове, спереди кое-как приглаженные, а сзади от лежания свалявшиеся, но, стянутые резинкой, образовали на затылке крошечный и очень аккуратный узелок.

– Что ж вы так сердито, Анна Ильинична? – спросил, выглянув из той же двери, мужчина.

– Да это я любя, – буркнула Анна Ильинична. – Кто же, если не я? Одна она у меня…

– Одна, – согласился мужчина. – Не выкипит суп, я присмотрю. Пойдемте-ка доиграем.

Они вернулись в комнатушку, убранную очень просто – узкий топчанчик, накрытый клетчатым одеяльцем, полированная тумба, заключавшая в себе швейную машинку, у тумбы – облезлый табурет, на самой тумбе – картонная раскладная доска, вроде шахматной, и на ней – невнятные темные фигурки.

Но было и кое-что странное – портрет на стене. Похоже, художнику дали для образца старую фотографию в коричневых тонах и велели не слишком оригинальничать. Он честно изобразил, что велено, – солдата в пилотке, совсем молоденького, с округлым правильным лицом, с едва намеченными, как это бывает у блондинов, бровями. Солдат очень серьезно позировал перед фотокамерой – как человек, которому редко приходится сниматься.